Святые русской Фиваиды - Максим Александрович Гуреев

Арсением ученикам своим, – на суде встану с вами, ежели кому дадите тело мое… Молю же всех, да помолятся о душе моей грешной, и прощения прошу у всех, и от меня прощение да будет. Бог да простит всех нас».

Аскетический максимализм и евангельская рачительность сорского отшельника распространяются не только на «труды и дни» его скита, «кельи монаха… что есть расселина в скале, где Бог говорил с Моисеем» (св. Исаак Сирин) – преподобный Нил столь же недвусмысленно откликается на печально знаменитый спор «иосифлян» и «нестяжателей», в котором занимает принципиальную, безальтернативную позицию, поражая твердостью и достоинством своих современников как светского, так и духовного звания.

Читаем в «Историческом пути православия» протопресвитера, доктора богословия Александра Шмемана (1921–1983): «Внешне это спор о монастырских владениях, о праве монахов владеть “селами” – то есть быть имущественным классом в государстве и еще о казне еретиков. На деле, конечно, сталкиваются два различных понимания самого христианского идеала. В “Путях Русского Богословия” О. Г. Флоровский говорит по этому поводу о столкновении “двух правд”, причем правду Иосифа Волоцкого определяет как “правду социального служения”. “Самого Иосифа, – пишет он, – меньше всего можно назвать потаковником (льстецом, соглашателем. – М. Г.). И никак не повинен он в равнодушии или в невнимании к ближним. Он был великим благотворителем, ‘немощным сострадателем’, и монастырские ‘села’ защищал он именно из этих филантропических и социальных побуждений. Самого Царя Иосиф включает в ту же систему ‘Божьего тягла’ – и Царь подзаконен и только в пределах Закона Божьего и заповедей обладает он своей властью. А неправедному или ‘строптивому’ Царю вовсе и не подобает повиноваться”…

Но какова бы ни была внутренняя правда Иосифа, система его слишком хорошо подходила к “тягловому” характеру Московского государства, слишком очевидно соответствовала его утилитарной психологии и торжество ее было торжеством уже не правды, а именно внутренней опасности, в ней заключенной, психологического подчинения христианства миру сему и его нуждам. С этой точки зрения разгром заволжского движения (“нестяжателей”. – М. Г.), несмотря на осложненность всех этих споров политическими мотивами, – был подавлением и духовной свободы Церкви, несводимости ее к одному государственному или социальному служению. Заволжцы жили исконной духовной традицией Православия – “процессом духовного и нравственного сложения христианской личности”. И снова, в этом опыте подлинной духовной свободы, пробуждалась как раз и социальная совесть, протест против религиозного насилия, против московского всепожирающего “тягла”, против безостаточного подчинения человеческой личности “строительству”».

Таким образом, для последователей Иосифа Волоцкого «строительство» и есть «правда социального служения» Церкви, правда, сформулированная под давлением внешних обстоятельств и политической конъюнктуры. В этом заблуждении, как известно, дальше всех зайдет патриарх Никон, который назовет себя «Божиею милостию великим господином и государем», а в 1652 году вынудит царя Алексея Михайловича Тишайшего поклясться «послушати его во всем, яко начальника и пастыря, и отца краснейшего», то есть признать свою подзаконность. Временно, разумеется, – потому что в 1666 году Никон будет извержен из патриаршества, епископского сана, а также священства и станет обычным чернецом.

Наивный радикал Иосиф Волоцкий (по сути, такой же «худой» чернец), уверенный в том, что самодержец («князь мира сего») обладает властью «в пределах Закона Божьего и заповедей», а стало быть, он – иеромонах и игумен – берет на себя духовное его водительство, вольно или невольно поставил под удар иноков плеяды преподобного Нила Сорского, в интеллектуальном затворничестве, нестяжании и нищелюбии которых была усмотрена опасность для власти, хотя реальной причиной стали их неподконтрольность и невстроенность в «тягловый» характер Московского царства.

«Всем страстям мати – мнение. Мнение – второе падение», – восклицает один из учеников преподобного волоцкого игумена. И вновь в этих словах (которые, бесспорно, разделял и святой Иосиф Волоцкий) не следует искать изначальной ангажированности и потаковничества «иосифлян». В первую очередь речь, разумеется, идет о досужем многословии, многоглаголанье, когда «и в домах, и на путях, и на торжищах иноки и мирские, и вси сумнятся, все о вере пытают… и не от пророков, но от еретиков… Еретики столько прельстиша, яко и не исчести можно». «Иосифляне» искренно хотят быть полезными власти, хотят по-отечески облагораживать ее, уповая на силу своей молитвы.

Так или иначе и Нил Сорский, и Иосиф Волоцкий сталкиваются с одной проблемой современного им православного общества – с его невежеством, с его «ненавычностью» Божественным писаниям. Но если преподобный Нил видит решение этого насущного вопроса в насаждении «книжной премудрости», в просвещении православных, в развитии способности каждого христианина к богомыслию как синтезу и анализу духовных текстов, то преподобный Иосиф предпочитает путь иной – путь государственно-дисциплинарный, когда Евангелие и святоотеческие труды становятся уставными документами, не подлежащими обсуждению, но исключительно заучиванию наизусть (зазубриванию) безо всякого понимая и проникновения в их смысл.

Антон Владимирович Карташев (1875–1960) богослов, церковный историк, последний обер-прокурор Святейшего Синода, отмечал в своих «Очерках по истории Русской Церкви»: «Стиль аскетической педагогии, организованный преп. Иосифом, в этом смысле очень национален. Дисциплинировать необузданного первобытного человека, научить, заставить его “ходить по струнке”, это то, о чем он тосковал и в меру достижения чего он испытывал искомое удовлетворение. Так сложился к XV веку тот тип уставного до энтузиазма благочестия, которое (по отсутствию школьного метода) легло в основу будущего, специфически характерного для великоросса старообрядческого раскола. Иосиф не скрывает этого внешнего метода и стиля культивируемого им типа монашества. Он пишет: “Прежде о телесном благообразии попечемся, потом же и о внутреннем хранении”».

Далее читаем уже о святом сорском подвижнике: «Пр. Нил не мог не сознавать, что с принятием афонского греческого исихазма, он встретит в русской буквопоклоннической среде возражения книжников-начетчиков. И ему пришлось в русские головы вдалбливать чуждую идею критического отношения ко всему писанному. Призывать к отделению зерна от шелухи… Призыв к критическому разбору всего писанного является на фоне XV века умственным дерзновением, приведшим в восторг целые поколения русских интеллигентов».

Следует повторить еще раз, что никаких догматических разногласий между Иосифом и Нилом не было (вспомним, что в Нило-Сорской пустыни подвизались старцы именно из Иосифо-Волоцкого монастыря – Дионисий Звенигородский и Нил (Полев)). Были, скорее, противоречия мировоззренческие, происходящие из индивидуальных особенностей каждого подвижника. И если типаж Иосифа был ближе зарегламентированной государственной элите, то образ Нила – интеллектуалам-индивидуалистам, книжникам-отшельникам.

А. Н. Карташев в своих «Очерках» тоже затрагивает ставшую весьма популярной в богословской среде тему мнимого противостояния старцев: «В трудах русских историков, а теперь по прямому заимствованию из них и в иностранной литературе, всеобще распространенной является отрицательная оценка теорий русских “иосифлян”, как бы грубо корыстных, христиански – ошибочных. А им противопоставляется как бы единственно истинное и христиански нормальное – проповедь заволжцев-нестяжателей… Для господствующего большинства нерелигиозных и антирелигиозных деятелей культуры очень выгодно и просто ухватываться за всякое направление в богословии, разрывающее связь церкви со всеми делами мира сего.