Музей «Шпионский Токио» - Александр Евгеньевич Куланов

и одним из первых теоретиков этого жанра в нашей литературе. При этом всю жизнь он оставался человеком, который говорил намного меньше, чем знал. А если и говорил, то… мугэй мумэй. Для Кима японский язык – второй родной, Япония – вторая родина, научиться «раскрывать» ее – профессиональная задача, а уж справился он с ней или нет… Вряд ли об этом мог судить Виктор Шкловский, будь он хоть трижды демоничен.

Виктор Борисович и сам сознавал это, поскольку, критикуя Кима, ставя ему в пример Рубинштейна, не просто замечал непреодолимую пропасть в степени понимания авторами японского материала, но и констатировал значительно более высокий уровень Кима как писателя:

«Ким талантливый, большой человек, мы с него можем спрашивать не повесть, он не беллетрист старой школы, мы можем спрашивать с него книгу, превосходящую книгу Эллена, такую книгу, в которой, работая собственным методом, передавая конкретные знания о сегодняшней Японии в мелочах и подробностях, в таких подробностях, которые знает Ким, о том, какие часы на руке носили продавцы рыбы в 1920, скажем, году, в этих подробностях мы узнали бы о настоящем духе народа, чтобы классовая борьба в Японии стала для нас реальной без ссылки на Плетнера, чтобы, рассказывая о ней, Ким не переходил бы на схему».

В итоге осторожный «соболь» дает важный совет неофиту:

«Ким должен оторваться от той культуры, которая его создала. Это ему трудно. Нужно перерасти иероглифы.

Пусть горе Корейской Диаспоры (имеется в виду аннексия Кореи Японией. – А. К.) и сила советской страны помогут Киму написать такую книгу, которая вызвала бы у Эллена горечь кризиса.

Пускай новая задача поможет Киму вырасти так, как помогло Льву Рубинштейну вырасти в писателя звание красноармейца.

И пускай не будут эти пожелания ногами к змее».

Роман Ким в отличие от Льва Рубинштейна никогда не был красноармейцем. Вскоре после публикации статьи Шкловского он стал старшим лейтенантом госбезопасности. Шкловский похвалил бы такую деталь: Григорий Гаузнер, которого «панцирный демон» ставил Киму в пример, был сыном агента самого Кима, а в некоторых строках книги Гаузнера узнаётся рука Романа Николаевича…

Так или иначе, урок, преподанный ему в статье «Что мы знаем о Японии» Виктором Шкловским, Роман Ким, кажется, усвоил и постарался добросовестно исполнить, – к сожалению. Один из самых больших недостатков его последующих книг заключается в педалировании темы все той же классовой борьбы в ущерб художественным достоинствам, а порой и сюжету.

Победивший в споре судейским решением Лев Владимирович Рубинштейн благополучно пережил страшные 1930-е, хотя оказался в опале по национальному признаку в послевоенные годы. После смерти Сталина, как и Роман Николаевич Ким (возможно, что и вместе с ним), от Союза писателей СССР выезжал в загранкомандировки. Мечтал попасть в Японию, о которой, ни разу ее не видев, столько писал, но так и не добрался: перед самой поездкой свалился с инфарктом. Романа Кима в Японию тоже звали, а он по загадочной причине не поехал и в 1967 году скончался, оставив массу нереализованных планов по развитию советского детектива и благодарные воспоминания Юлиана Семёнова, верившего, что со временем о Киме напишут книги и снимут фильмы.

Теоретик литературы Виктор Борисович Шкловский закончил свой земной путь в 1984 году. Он успел увидеть точку в споре, начавшемся в 1934 году, и вряд ли она ему понравилась. В 1980 году бывшего красноармейца Льва Владимировича Рубинштейна, чье классовое чутье так высоко ценил создатель ОПОЯЗа, исключили из Союза писателей СССР в связи с предстоящим выездом за границу, в США. Экс-пулеметчик мирно скончался в Нью-Йорке в 1995 году. Кто знает, может быть, тихо посмеиваясь над всеми своими бывшими друзьями и недругами, которых он сумел пережить.

Дракон – Соколу

Экспонат № 36

Инскрипт Р. Н. Кима на имя Е. Г. Сокола

Автограф обычного человека – просто подпись. Несколько в разной степени затейливых до путаности букв, позволяющих идентифицировать его личность. Кассир, взглянув на эти закорючки, может выдать деньги. Графологи попытаются сказать по кудрявым завитушкам кое-что о самой личности, тщательно стараясь не выходить за рамки аккуратных предположений: «не исключено»; «возможно»… Автограф звезды уже куда интереснее. Греющее сердце свидетельство мимолетной близости к ней, отблеск сияния эстрадных или каких-нибудь других лучей – у нас еще будет подобный экспонат.

Но куда больше может рассказать инскрипт – дарственная надпись на книге, журнале, пластинке – на чем угодно: «с любовью», «дорогому А», «милой N», лишь завершающаяся автографом. А какие тайны способен раскрыть инскрипт исторического персонажа, которого даже его знакомые называли «человеком с тремя лицами», – Романа Кима?

В Российском государственном архиве литературы и искусства (РГАЛИ) хранится необычный документ{123}. На листочке ученической тетради в линейку иероглифы в две строки:

и И расшифровка-пояснение карандашом по-русски:

«Проф. Ким. Из Конфуция:

“Большой сосуд изготовляется не скоро”».

Обе надписи выполнены (уподобимся графологам – скорее всего) одной и той же рукой – того самого «проф.» – профессора Московского института востоковедения Романа Николаевича Кима. По сведениям архива, инскрипт выполнен не позднее 1933 года и адресован поэту Евгению Соколу. И если о Киме мы знаем уже довольно много, то имя его адресата сегодня знакомо только библиофилам и историкам литературы.

Евгений Григорьевич Соколов родился в 1893 году в провинциальном Болхове, что в Орловской губернии. Уже в гимназические годы начал печататься в газете «Орловский вестник». Побывав в этих местах, поэт Саша Чёрный (столичная знаменитость!), лично знавший Максима Горького, учившийся в Германии и уже имевший неприятности с цензурой (можно представить, какими глазами смотрели на него неофиты, а особенно неофитки, из Черноземья), ознакомился со стихами юного Жени Соколова и оказал ему протекцию для публикаций в Москве и Петербурге. Даже начавшаяся мировая война лишь ненадолго прервала литераторский полет автора, взявшего себе романтический псевдоним – Сокол. Молодой человек был мобилизован в армию, контужен, вернулся домой, где счастливо поправился и укрепился в своей решимости стать поэтом. В 1917-м вышел его первый сборник стихов – «Триолеты и мадригалы», но перо снова пришлось на время отложить: революция, служба в ревкоме, в ЧК, участие в подавлении крестьянского восстания – вехи судьбы, которые поэтам чаще всего потом неприятно вспоминать. К счастью, и это тоже продолжалось недолго. Евгения Григорьевича откомандировали на работу в местные «Известия», и в 1919 году увидели свет уже сразу три его поэтических сборника. Но в историю как мастер пера он так и не вошел.

В 1923 году, перебравшись в Москву, Сокол из Орла познакомился с таким же, как он сам, выходцем из русской провинции – Сергеем Есениным, и сегодня главные основания для упоминания орловского поэта в трудах литературоведов – многочисленные инскрипты Сергея Александровича, адресованные ему:

«Евгению Соколу дружески Сергей Есенин. 28 сент. 1920»;

«Соколу Евгению с любовью С.