Екатерина Мещерская - Жизнь некрасивой женщины

— Я Красовская Екатерина Александровна и — должна вас разочаровать — ничего не кончила, не имею не только научного багажа, но даже какого-либо оконченного образования. Хочу вас попросить об одном одолжении: коли нам уж пришлось познакомиться, то я не хотела бы касаться моей жизни. В ней нет ничего любопытного. Словом, меня обо мне не расспрашивать. Хорошо?

— Я согласен на любые условия, лишь бы вы не лишили меня своего общества… Мойте руки, я подожду вас, и мы пойдем пить горячий кофе.

— И не только кофе, — возразила я. — Знаете, при плохом здоровье меня всегда спасает аппетит. Вот и теперь: я поволновалась на вокзале и с удовольствием поужинаю, но… если хотите, чтобы мне было с вами просто и легко, то слушайтесь и впредь. В ресторане я американка и плачу за себя.

Он улыбнулся, пожал плечами и, видимо не найдя слов, кивнул в знак согласия головой.

44

Именно в ту волшебную ночь я впервые почувствовала себя взрослым человеком, а пожалуй, и женщиной.

Почему вдруг жизнь заиграла для меня чудесными красками и все прошлое, включая даже то, что было какой-нибудь час назад, оторвалось, провалилось куда-то, не оставив в душе ни капли сожаления?.. Опять почудился знакомый шелест, и опять так же, как когда-то, перевернулась новая страница жизни. Но больше всего меня изумило чувство того, что все, доселе начертанное, было только предисловием. Первая глава моей жизни еще не начиналась.

Как странно! Вот я сижу с каким-то доселе неизвестным мне человеком и превесело с ним ужинаю! И он не знает ни о моих бабушках, ни о моих дедушках, не знает, какой была моя жизнь, какова я сама…

Теперь он был без шляпы, без пальто, но его сходство с Владимиром от этого не уменьшилось. Тот был шатен, этот — темный блондин, почти одно и то же. Профессия накладывает свой отпечаток, и если Владимир был певцом оперетты и эстрады, то Казимир Владиславович, которому, очевидно, приходилось иметь дело с иностранцами, был сдержан, обладал лоском, вежливым остроумием — словом, с головы до ног европеец.

Все остальное было общим: какая-то ломкость худой и стройной фигуры, бледность томного лица, повышенная требовательность к собственной внешности, холеность рук, изысканность самых обычных движений. Этот человек, в отличие от Владимира, курил, но вздумай курить Владимир, он точно таким же движением защелкивал бы свой портсигар и его рука с такой же красивой небрежностью держала бы папиросу.

Наш разговор был обо всем и вместе с тем не касался ничего в особенности. Мой спутник не переставал радоваться нашей встрече. Он был актер в душе, обладал даром наблюдательности и тонким юмором и сумел мне представить всех своих соседей по купе, а когда я ему рассказала о «Квашне в пестрой фланели», он смеялся до упаду.

— Надеюсь, что остаток ночи мы проведем с вами вместе? — В этом было меньше вопроса, нежели просьбы. — Неужели вы бросите меня и уйдете лицезреть Квашню в пестрой фланели?

— Но что делать? Нельзя же всю ночь сидеть в вагоне-ресторане? — не скрывая вздоха сожаления, ответила я.

— Правда? Вы говорите искренно? — В его глазах вспыхнула лукавая искра. — Значит, вы не рассердитесь? Я был слишком предприимчив… пока вы мыли руки, я сговорился с проводником и свое верхнее место переменил на верхнее в вашем купе… Не сердитесь? Мы будем вместе, но если вы не против.

Конечно, я не была против, но и эта его выходка безумно напомнила мне Юдина.

— Конечно, вы сделали хорошо, — сказала я, — но не нужно было делать этого за моей спиной и сейчас так естественно меня выпытывать…

— Я боялся, что вы не согласитесь, скажете, неудобно.

Квашня встретила нас такими колючими взглядами, что мы решили постоять в коридоре у окна. Нечего и говорить, что в вагоне о нас не забыли и пассажиры по-прежнему были полны самого нездорового любопытства.

— Как быстро летят часы этой ночи, — говорил Казимир Владиславович, — как жаль, что утро близится… Не знаю, почему вы отгораживаетесь от меня таким строгим запретом и я не смею спросить о вашей жизни, чем продиктован этот холод, это недоверие. А я вот, наоборот, хотел бы, чтобы вы знали обо мне все — и плохое, и хорошее, чтобы вы приняли меня таким, каков я есть. Ведь по натуре своей я совсем необщителен и отношусь скорее к отрицательным, нежели к положительным типам. Я не верю людям, осторожен, большой эгоист и карьерист. Но представьте себе, несмотря на это, жизнь все-таки поймала меня в ловушку и я не сумел построить ее так, как хотел. Слушайте, как это случилось. Моего старшего брата Станислава и меня воспитал отец: мать умерла очень давно. Все хозяйство вела преданная эстонка-экономка, которая и до сих пор живет с нами. Отец — известный профессор, академик, крупный ученый-биолог. Когда пришла революция, он так и остался в университете на кафедре, в своих лабораториях между микроскопами и склянками. Мы удержали всю квартиру и весь строгий и патриархальный строй нашего дома. При таком отце было легко учиться и найти каждому свою дорогу. Станислав, серьезный, вдумчивый с исследовательским умом, весь по характеру своему в отца, пошел по его дороге. Я, внешне и внутренне похожий на мать, выбрал профессией языки. Но насколько бы мы ни были серьезны, как бы блестяще ни учились, юность есть юность, и мы оба были ярыми балетоманами. Оба пропадали в балете, оба ухаживали за маленькой, изящной балериной Неттой Небольсиной. Оба по уши были в нее влюблены. Она была еще почти ребенок, но обещала быть звездой. Нетта отдалась мне без всякого колебания, без раздумья, и я сразу даже не понял всей ее жертвы и всего своего легкомыслия. Понял я это только в ту минуту, когда два роковых обстоятельства оказались налицо. Нетта должна была оставить балет: она ожидала ребенка. А мой брат любил ее со всем безумием первой, роковой любви. Я был обязан дать свое имя ребенку. Я сказал отцу о том, что хочу жениться. «Не хочешь, а, очевидно, обязан, — поправил меня отец и посмотрел укоризненно и строго». «Да, ты угадал: я обязан… но ведь это не меняет дела», — ответил я. Так я и решил жениться, но тут неожиданно между мною и братом произошло серьезное объяснение. Он был вне себя. Он любил Нетту, жалел ее, страдал за нее, возненавидел меня и ни за что не хотел допустить моей женитьбы на ней. Он говорил, что я негодяй, что я смял и скомкал ее юность, что не люблю ее по-настоящему, что в дальнейшем она будет несчастна со мной, что она только свяжет меня браком и что я женюсь на ней по необходимости.

Он был прав во всем, и я имел мужество признать это не только перед ним, но и перед самой Неттой. Брат просил ее стать его женой, говорил, что усыновит ребенка. Мы оба стояли перед ней, прося ее руки: один с искренним и благородным чувством, другой — по необходимости, со страхом, что она примет его предложение. И Нетта, зарыдав, упала на мою грудь… Право, мне кажется, она сделала это из чувства мести мне и женского противоречия. Судите сами, какой достоевщиной стала наша жизнь!.. Отец принял нас всех под свое крыло. Брат любит мою жену до сих пор и ни на ком не женится. Нетта, маленькая, очаровательная на сцене, в бытовой жизни стала капризной, несносной, глупой, и к тому же оказалось, что она любила балет только потому, что мечтала «выйти из-за него замуж». А после замужества возненавидела его.