Василий Катанян - Современницы о Маяковском

О встречах с Маяковским за эти несколько лет, когда я видала, а главное, слыхала его чаще, чем в последующие годы, хочется написать те достоверные мелочи, которые я запомнила.

С задиравшими Маяковского во время выступлений он расправлялся беспощадно.

На одном вечере какой-то человек вышел на эстраду ругать его. Маяковский спросил:

— Вы чем думаете?

Тот, растерявшись, ответил:

— Головой.

Тогда Маяковский сказал ему:

— Ну и садитесь на свою голову.

На другом вечере-диспуте в Политехническом, среди прочих, какой-то каверзный вопрос задала сидящая на виду у всех, на самой эстраде, совсем молоденькая девушка. Маяковский ответил всем, а под конец, указывая на эту девицу, произнес с пафосом:

— А на седины старика не подымается рука.

Как-то Маяковский публично ругал писателя Зозулю[13]. Выступал поэт Жаров и сказал, что это недопустимо, что нельзя задевать личности… Маяковский оборвал его:

— Зозуля не личность, а явление.

А однажды, сейчас же после Сельвинского, выступала Вера Инбер. Маяковский, махнув рукой, сказал:

— Ну, это одного поля ягодица.

1928 г.

Звал меня Маяковский большей частью очень ласково — Наталочка. Когда представлял кому-нибудь чужому — говорил:

— Мой товарищ-девушка.

Иногда, хваля меня кому-нибудь из знакомых, добавлял:

— Это трудовой щенок.

Часто и мне говорил:

— Вы очень симпатичный трудовой щенок, только очень горластый щенок, — добавлял он с укором.

— Ну почему вы так орете? Я больше вас, я знаменитей вас, а хожу по улицам совершенно тихо.

Но я долго не могла привыкнуть к домашнему Маяковскому.

Я не могу представить себе точно, почему ко мне так хорошо относился Маяковский. Ведь не только же за мою внешность. Настоящего серьезного романа у нас с ним не было, о близкой дружбе между нами тогда смешно было говорить.

Тридцатитрехлетний Маяковский казался мне очень взрослым, если не старым.

Мне запомнились кусочки наших разговоров "о любви". Таких разговоров на лирические темы было у нас всего два. К сожалению, я запомнила из них очень немногое. Так обидно теперь, что я не вела никаких дневников и что у меня дырявая память. Говорить о любви с Маяковским и почти ничего не запомнить!

Это было зимой двадцать седьмого года. Мы шли поздно вечером по Лубянской площади, возвращаясь с вечера, где Маяковский читал "Хорошо!" и говорил о политической поэзии. Такой настоящий Маяковский, поэт-трибун.

Он провожал меня домой. Он шел, как всегда, с толстой палкой. Идет и волочит ее по земле, держа за спиной. Гоняет папиросу из одного угла рта в другой. Мы шагаем вдвоем по пустой большой площади.

В этот день я вернулась из Харькова, куда ездила в гости к одному знакомому. Маяковскому это не нравилось. Он шел грустный и тихо говорил мне:

— Вот вы ездили в Харьков, а мне это неприятно. Вы никак не можете понять, что я все-таки лирик. Дружеские отношения проявляются в неприятностях…

Я оправдывалась, но я его совсем не понимала. Маяковский сказал:

— Я люблю, когда у меня преимущество перед остальными…

Второй разговор о любви был весной двадцать восьмого года. Маяковский лежал больной гриппом в своей маленькой комнате в Гендриковом переулке. Лили Юрьевны не было в Москве, навещали его немногие. По телефону он позвал меня к себе:

— Хоть посидеть в соседней комнате…

В соседней — чтоб не заразиться.

Я пришла его навестить, но разговаривать нам как-то было не о чем. Он лежал на тахте, я стояла у окна, прислонившись к подоконнику. Было это днем, яркое солнце освещало всю комнату, и главным образом меня.

У меня была новая мальчишеская прическа, одета я была в новый коричневый костюмчик с красной отделкой, но у меня было плохое настроение, и мне было скучно.

— Вы ничего не знаете, — сказал Маяковский, — вы даже не знаете, что у вас длинные и красивые ноги.

Слово "длинные" меня почему-то обидело. И вообще от скуки, от тишины комнаты больного я придралась и спросила:

— Вот вы считаете, что я хорошая, красивая, нужная вам. Говорите даже, что ноги у меня красивые. Так почему же вы мне не говорите, что вы меня любите?

— Я люблю Лилю. Ко всем остальным я могу относиться только хорошо или ОЧЕНЬ хорошо, но любить я уж могу только на втором месте. Хотите — буду вас любить на втором месте?

— Нет! Не любите лучше меня совсем, — сказала я. — Лучше относитесь ко мне ОЧЕНЬ хорошо.

— Вы правильный товарищ, — сказал Маяковский. — "Друг друга можно не любить, но аккуратным быть обязаны…" — вспомнил он сказанное мне в начале нашего знакомства, и этой шуткой разговор был окончен.

Я вышла в столовую. Он лежал у себя и как будто какой-то зверь тянул басом, не то в шутку, не то всерьез:

— У-у-у-у-у…

Как и в Кисловодске, во время болезни он был мрачный и мнительный и даже от простого гриппа сразу делался таким большим, беспомощным зверем.

Когда подали обед, он, образно и гиперболично как всегда, сказал:

— Представьте себе огромного человека, который ест рояль и, как куриные косточки, обсасывает и выплевывает клавиши.

Этой весной лирические взаимоотношения мои с Маяковским были окончены. Я уехала в Среднюю Азию, Маяковский — за границу, мы не видались с ним несколько месяцев, а после я стала видать его гораздо реже и все было совсем по-другому.

Я уже подружилась и с Лилей, и с Осей. Вернувшись из Ташкента в Москву в конце декабря, я позвонила и в тот же вечер была приглашена слушать чтение новой пьесы "Клоп" у них дома.

Иногда я бывала у Маяковского на Лубянском проезде, где он по-прежнему угощал меня розмаринами и шампанским, а сам работал.

Маяковский любил играть в карты. Очень любил обыгрывать, но не денежный выигрыш радовал его, а превосходство над противником.

Несколько раз при мне он звонил по телефону Асееву и звал его играть. Причем он так и говорил:

— Приходите! Я вас обыграю.

Или:

— Мне нужно обыграть вас сегодня. Сейчас. Сию минуту.

Асеев немедленно откликался на его зов и, быстро пройдя с Мясницкой на Лубянку, садился играть. Играли в "тысячу". Маяковский выдвигал из письменного стола доску, вроде как из буфета для резки хлеба, и они играли азартно и с каким-то упоением несколько партий подряд.

--

Однажды вместе с Маяковским я выходила из квартиры в Гендриковом переулке. Лиля сидела в столовой. Маяковский был уже в пальто, зашел поцеловать ее на прощанье, нагнулся к ней.

— Володя! Дай мне денег на варенье, — сказала Лиля.