Выжившая. Дневник девушки из Варшавского гетто - Мириам Ваттенберг

любезны, но потом ей пришлось в спешке съехать, потому что другой поляк, их сосед, сообщил в гестапо, что они предоставляют жилье евреям. Дита В., будучи американской гражданкой[86], имела право остаться на арийской стороне, но, чтобы избежать неприятностей для своих друзей, она переехала в отель.

Подобные истории рассказывают и другие интернированные, вернувшиеся после жизни на арийской стороне. Там скрывается некоторое количество евреев, но они живут в постоянном страхе. Многих шантажируют поляки, у которых они остановились. После того как у них кончаются деньги и драгоценности, хозяева сдают их немцам[87]. Все это продолжается, несмотря на то что польское население, как и евреи, жестоко преследуется оккупантами. Огромные эшелоны поляков постоянно отправляются в Восточную Пруссию и Центральную Германию[88]. На арийской стороне люди тоже боятся выходить на улицу из-за ежедневных облав.

Толстый слой снега покрыл тротуары, но я не могу забыть, что под этим чистым белым покрывалом камни обагрены человеческой кровью. День за днем я вижу, как рабочие из домов напротив проходят под моими окнами. Рутка улыбается, а дядя Аби машет нам рукой. Иногда, когда дежурит старый охранник-немец, дядя Аби бросает мне письмо. Вчера он бросил мне кусок веревки, к которой был привязан пакет. В пакете лежали буханка хлеба, банка меда и несколько писем для интернированных. Сегодня дядя Аби повторил вчерашний трюк. Но мне интересно, что случилось с Ромеком: я давно ничего о нем не слышала.

Все нееврейские женщины из числа иностранных подданных переведены из «Сербии» в комнаты в наших корпусах – в те, которые раньше занимали интернированные мужчины. Матерей с детьми отпустили.

У нас новая надзирательница, молодая женщина лет двадцати, утонченная антисемитка. Она открыто дискриминирует интернированных евреев. Когда она ведет нас в баню, то кричит: «Сначала неевреи!» Когда кто-то из нас просит отвести ее в тюремную канцелярию, она всегда отвечает: «Мне некогда, евреи постоянно мне мешают».

Прибыла новая группа американских граждан из Радома. Их поместили в первую комнату нашей квартиры, в ту, что раньше занимала госпожа Ш. и ее дочь с внуками.

26 декабря, 1942

Похоже, наш отъезд действительно неизбежен. Нацисты прилагают большие усилия, чтобы произвести на нас благоприятное впечатление. Накануне Рождества все помещения для интернированных вычистили, даже комнаты, занятые евреями. На Рождество у нас был очень хороший обед, который состоял из густого горохового супа, порции квашеной капусты, картошки и двух фунтов хлеба.

В девять вечера комиссар Николаус в сопровождении своих помощников Йопке и Флека и трех эсэсовцев в форме вошел в нашу комнату, поприветствовал нас и заверил, что мы обязательно уедем в самое ближайшее время.

Сегодня утром нас посетил палач Бюркель. Он был в парадном мундире и, вероятно, по причине праздника не взял с собой хлыст. Он выпил хорошую дозу ликера и пребывал в приподнятом настроении. Он подошел к старому раввину Р., взял его за руку и, трясясь от смеха, пожелал ему счастливого Рождества. «Мы, немцы, тоже можем быть добрыми!» – хихикнул он, выходя из нашей комнаты.

31 декабря, 1942

Сегодня последний день 1942 года. Здесь пусто и грустно. Я читала и перечитывала письмо Ромека, которое мне сегодня передал Зелиг. Год назад мы были вместе. Как и сейчас, на землю опустились темные, пасмурные сумерки и на улице падал снег. Вот что пишет Ромек:

«Ты, конечно, удивлена, что так долго не слышала обо мне, но я находился почти в другом мире. 14 декабря я повел свою группу рабочих на повседневную работу по расчистке развалин домов. В какой-то момент я поднялся на третий этаж дома, чтобы посмотреть, как идут работы. Внезапно я почувствовал, как затряслась стена, и через несколько секунд меня погребло под грудой обломков. Каким-то чудом у меня торчали из них голова и одна рука. Я оставался в полном сознании и позвал на помощь. Мои рабочие бросились ко мне и стали быстро убирать кирпичи и камни, под которыми я лежал. Я был уже почти свободен, когда вдруг рабочие бросились прочь. Я поднял голову и увидел, что над моей головой движется подъемный кран с полным грузом кирпичей и камней. Я подумал, что вот и настал мой последний час. Не знаю, сколько это длилось, потому что я потерял сознание, а когда пришел в себя, то увидел неподвижную машину с подвешенным в воздухе грузом. Затем рабочие вернулись и наконец откопали меня. Я не мог стоять на ногах, но мне пришлось остаться на работе, потому что, если бы немецкая охрана поняла, что я не способен работать, они отправили бы меня в Треблинку ближайшим транспортом. В ту ночь туда отправили двух моих рабочих. Я не мог встать на следующий день. Мать отвела меня к врачу, который обнаружил у меня сильные ушибы по всему телу. Через несколько дней у меня в колене начала образовываться жидкость. В настоящее время я лежу в тайном месте, засунув ноги между досками. Если немцы меня здесь обнаружат, они меня тут же прикончат. Я молю Бога, чтобы он дал возможность вернуться к работе как можно скорее. Я постараюсь написать тебе снова в ближайшее время, если буду жив».

Мы получили два письма от отца одновременно. Он находится в лагере для интернированных американских граждан в Титмонинге, в двенадцати милях от Лауфена, и чувствует себя хорошо. Красный Крест снабжает их едой, и с интернированными обращаются доброжелательно. Они живут в старинном замке, расположенном в живописной сельской местности. Он пишет, что после всего, что он пережил за последние несколько лет, он чувствует себя так, будто попал в рай.

1 января, 1943

Новый год для меня был полон кошмаров. Я засыпала и несколько раз просыпалась, потому что меня мучили кошмары: я заново переживала все сцены, свидетелем которых я была в эти военные годы. Снова и снова перед моими глазами проходили маленькие дети из дома Януша Корчака. Я знала, что они мертвы, и мне было интересно, почему они продолжают все время улыбаться. Каждый раз, когда я засыпала, эти дети появлялись передо мной. Потом меня разбудили крики и смех, доносившиеся со стороны тюремного двора. Нацистские чиновники весело встречали Новый год. Время от времени я слышала выстрелы, потом снова смех и звон разбитого стекла. Затем раздались ревущие пьяные голоса.

Первый день 1943 года оказался пасмурным и снежным. Когда я пишу эти строки, я не могу перестать думать о рассказах Диты В. о Треблинке. Я вижу перед собой выложенные плиткой бани, наполненные обнаженными людьми,