Максим Литвинов. От подпольщика до наркома - Вадим Викторович Эрлихман

отсутствием кругозора, неумением ориентироваться в вопросах большой политики, примитивным отношением к иностранным дипломатам. <…> В переговорах Литвинов проявлял основные черты своего характера: грубость, наглость и уважение к тем, кто не боится этой грубости и наглости… Политических идей у Литвинова нет. Перед ним только узковедомственные интересы Наркоминдела. В границах этих интересов он бывает чрезвычайно изворотлив, гибок и проявляет несомненное чутье государственного деятеля»[349]. Еще раз подчеркнем, что эту характеристику Беседовский дает с чужих слов, да и относится она к Литвинову 20-х годов – понимание большой политики, отмеченное многими, пришло к нему позднее.

Н. Крестинский провожает Литвинова в Женеву. Ноябрь 1927 г. (Из открытых источников)

Его первым выходом на европейскую политическую арену стало участие в четвертой сессии Подготовительной комиссии по разоружению, открывшейся в Женеве 30 ноября 1927 года. В маленькую советскую делегацию, кроме него, входил нарком просвещения Луначарский. В первый же день Литвинов огласил предложение советского правительства о немедленном полном разоружении, которое – как и на Генуэзской конференции – было отвергнуто как нереалистичное. Тогда он предложил проводить разоружение поэтапно, указав в своей речи 5 декабря, что если после мировой войны Германия, ее бывшие союзники и Россия существенно уменьшили свои вооруженные силы, то страны Антанты, напротив, увеличили их. В конце концов французский делегат, видный политик Жозеф Поль-Бонкур, решил поставить посланца СССР на место и напомнил ему, что человечество веками не может решить проблемы, которые Литвинов предлагает урегулировать на одной конференции. Кроме того, он пытался доказать, что в случае разоружения малые нации окажутся в неравном положении. «Как будто малые нации, – парировал Литвинов, – очутились бы в меньшей опасности, после того как их мощные соседи разоружились бы, чем теперь, когда эти соседи вдобавок к своему экономическому, финансовому, территориальному и иному могуществу имеют еще колоссальное превосходство вооружений»[350].

Литвинов с А. Луначарским на сессии Подготовительной комиссии по разоружению в Женеве. (Нац. биб-ка Франции)

Зайдя в тупик, комиссия отложила рассмотрение советских предложений до следующей сессии. По возвращении в Москву Литвинов 14 декабря выступил с докладом о работе комиссии на XV съезде ВКП(б) – это было первое его выступление на столь высоком партийном форуме. С обычным сарказмом он отметил, что сессия «наметила себе весьма крошечный порядок дня – установление даты следующей сессии[351]. Учитывая такой «черепаший ход», неудивительно, что и Литвинов, и советское руководство относились к словопрениям в Женеве весьма скептически. Он также назвал вырабатываемые комиссией гарантии безопасности для членов Лиги «гарантиями безопасного переваривания добычи мировой войны и насильственных территориальных грабежей, которые были произведены вне Версальского, Сен-Жерменского и других договоров»[352]. Стоит напомнить, что в Лигу Наций тогда не входили СССР, США, Турция, Бразилия и другие крупные страны, а Германия вступила в нее лишь недавно, после Локарнских соглашений. Тон в Лиге задавали дипломаты стран Антанты, что Литвинов лишний раз подчеркнул на съезде. Закончил он пропагандистским тезисом: «Предложение о полном разоружении и прекращении войн может исходить лишь от Советского государства и может быть принято и осуществлено лишь тогда, когда советская система распространится на все остальные государства мира»[353].

Хотя сессия закончилась безрезультатно, съезд положительно оценил работу на ней Литвинова. До следующей сессии, намеченной на весну, он оставался в Москве. Квартира на Софийской набережной все меньше подходила для семьи с двумя растущими детьми, к тому же в особняке гостило все больше иностранцев, там устраивались и переговоры, и многолюдные приемы. К тому времени Наркоминдел начал строить в Хоромном тупике у Красных Ворот собственный многоквартирный дом в модном стиле конструктивизма. Литвиновы подали заявку одними из первых, но строительство затягивалось.

Дети Литвинова свободно перемещались по особняку, что иногда приводило к конфузам – однажды на важных переговорах из-под стола внезапно вылез юный Миша. Оказалось, что он вместе с приятелем спрятался там заранее, решив удивить дипломатов. Отец не стал ругаться – он вообще очень редко повышал на детей голос, а рукоприкладства и вовсе не допускал. Они при этом хорошо усвоили, что папу надо слушаться, а когда он приходит с работы и ложится отдохнуть, его ровно час нельзя было беспокоить – такой распорядок остался надолго. Тогда Литвинов еще мог позволить себе выходные, когда посещал любимые театры или концерты. В Москве он стеснялся, а вот за границей, по словам И. Эренбурга, «когда выпадали два-три свободных часа, шел в кино, глядел мелодраматические фильмы, страсти-мордасти»[354].

* * *

С наступлением 1928 года началась подготовка к новой сессии Подготовительной комиссии. В этот раз советскую делегацию решили усилить – помимо Литвинова и Луначарского в Женеву отправлялись пятеро советников, две стенографистки, машинистка, секретарь и шифровальщик. Дипломатическим советником стал Б. Штейн, юридическим – сотрудник правового отдела НКИД Владимир Егорьев, военным – комбриг Александр Ланговой, служивщий еще в царской армии. В делегацию включили и корреспондента ТАСС Константина Уманского[355], которого Литвинов выдвинул на дипломатическую работу. В 1931 году он возглавит отдел печати НКИД. Несмотря на молодость, Уманский вписался в «литвиновскую плеяду», Максим Максимович относился к нему с редкой для него теплотой.

Константин Уманский. (Из открытых источников)

В роли секретаря с ними ехала незаурядная женщина, роль которой в жизни Литвинова прояснилась совсем недавно. Анастасия Владимировна Петрова (1902–1984), в девичестве Флам, родилась в Москве, после революция ушла на фронт Гражданской войны, вышла замуж за сына наркома Цюрупы, потом за его брата, с обоими развелась, родив двоих детей. С 1921 года работала в НКИД и какое-то время также в ВЧК, а в 1927-м, бросив «по семейным обстоятельствам» учебу в Институте востоковедения, стала секретарем Литвинова. Ее часто подозревали в слежке за дипломатом, гораздо реже – в романтических отношений с ним. Можно привести цитату о ней из романа А. Терехова со слов Татьяны Литвиновой: «Не сказать, что красавица. Иконное, длинное лицо, близко посаженные глаза. Всегда забранные волосы. Не полная, невысокого роста. В ней отчетливо прослеживалась еврейская кровь. Вела себя как партийная дама, держалась строго. Со вкусом одевалась. Отца она обожала»[356].

После их совместной работы в США, о которой речь впереди, Петрова много лет работала на Высших курсах иностранных языков МИД и составляла англо-русские словари. О Литвинове она знала немало, но рассказала только З. Шейнису, который с ее слов (но без ее упоминания) поведал о многих событиях жизни дипломата,