Федор Достоевский. Единство личной жизни и творчества автора гениальных романов-трагедий [litres] - Константин Васильевич Мочульский

Автор противопоставляет воле «золоченую клетку». Скоро образ «дворца» будет наполнен новым идейным содержанием: всякое принудительное рационализированное устроение общества, всякий утилитарный «рай на земле», купленный ценой свободы, будь то фаланстера Фурье или коммунистическая община – все это – «Мертвый дом», дворец, обнесенный забором. Идея эта развивается в «Зимних заметках о летних впечатлениях» и в «Записках из подполья». Подпольный человек мечтает «отправить к черту» «Хрустальный дворец» единственно для того, чтобы «по своей глупой воле пожить». Диалектика свободы завершается у Достоевского «Легендой о Великом инквизиторе».

В «Записках из Мертвого дома» проблема свободы естественно соединяется с проблемой личности. Вне свободы нет личности. Потому арестанты так угрюмы и болезненно раздражительны; все их усилия направлены на спасение своего лица, на охранение человеческого достоинства. «Общий тон составлялся снаружи из какого-то особенного собственного достоинства, которым был проникнут чуть ли не каждый обитатель острога». Каторжники страшно тщеславны, хвастливы, обидчивы, формалисты; помешаны на том, как наружно держать себя. Они унижены в своем человеческом достоинстве и отстаивают его злобно, извращенно, упорно. Брезгливое отношение начальства может самого кроткого из них толкнуть на преступление. «Арестант сам знает, что он арестант, отверженец, и знает свое место перед начальником; но никакими клеймами, никакими кандалами не заставишь забыть его, что он человек». Какой-нибудь заключенный долгие годы живет тихо и смирно и вдруг накутит, набуянит, даже уголовное преступление совершит. «Причина этого внезапного взрыва – тоскливое, судорожное проявление личности, инстинктивная тоска по самом себе, желание заявить себя, свою приниженную личность, вдруг проявляющееся и доходящее до злобы, до бешенства, до омрачения рассудка, до припадка, до судорог… Тут уж не до рассудка, тут судороги».

Верхний пласт «Записок…» – художественное описание фактов; средний – психологическое их истолкование с помощью идей свободы и личности; нижний – метафизическое исследование добра и зла в душе человека.

Достоевский начинает с упрощенного разделения каторжников на добрых и злых. «Везде, – пишет он, – есть люди дурные, а между ними и хорошие. Кто знает, эти люди, может быть, вовсе не до такой степени хуже тех остальных, которые остались там за острогом». Расширив круг своего исследования и придав ему общечеловеческое значение, писатель сопоставляет добрых и злых, сильных волею и кротких сердцем. «Есть натуры до того прекрасные, – говорит он, – от природы до того награжденные Богом, что даже одна мысль о том, что они могут когда-нибудь измениться к худшему, вам кажется невозможною». Таков молодой татарин Алей. «Вся душа его выражалась на его красивом, можно даже сказать, прекрасном лице. Улыбка его была так доверчива, так детски простодушна; большие черные глаза были так мягки, так ласковы, что я всегда чувствовал особое удовольствие, даже облегчение в тоске и в грусти, глядя на него… Это была сильная и стойкая натура… Я хорошо узнал ее впоследствии. Он был целомудрен, как чистая девочка». Достоевский научил его читать русское Евангелие. «Я спросил его, нравится ли ему то, что он прочел? Он быстро взглянул, и краска выступила на его лице. „Ах, да! – отвечал он, – да, Иса святой пророк, Иса Божии слова говорил. Как хорошо!“ – „Что ж тебе больше всего нравится?“ – „А где он говорит: прощай, люби, не обижай и врагов люби. Ах, как хорошо он говорит!“»

Алей – благодатный человек, «anima naturaliter christina»[32].

Другой образ – старик старовер – первый очерк «старца» у Достоевского. «Это был старичок лет шестидесяти, маленький, седенький… Что-то до того спокойное и тихое было в его взгляде, что, помню, я с каким-то особенным удовольствием смотрел на его ясные, светлые глаза, окруженные мелкими, лучистыми морщинками… Редко я встречал такое доброе, благодушное существо в моей жизни… Он был весел, часто смеялся – ясным, тихим смехом, в котором много было детского простодушия». Старовер из «Мертвого дома» принадлежит к роду странника Макара Долгорукого, архиерея Тихона и старца Зосимы.

Кроток сердцем и «хорошенький мальчик» Сироткин, чистенький, смирный, задумчивый; кроток сердцем и самоотверженный Сушилов, «вполне безответный, приниженный, даже забитый человек, в природе которого уничтожать свою личность везде». Во всех этих людях добро от природы, независимое от воспитания и среды, добро, как gratia gratis data[33].

Им противостоят люди зла. Достоевский впервые столкнулся с ними на каторге. Они влекли и пугали его своей загадочностью. Он долго не понимал их. И то, что, наконец, понял, было самым потрясающим откровением, которым подарила его каторга. Эти преступники совсем не знали раскаяния. «В продолжение нескольких лет я не видал между ними ни малейшего признака раскаяния, ни малейшей тягостной думы о своем преступлении. Ведь можно же было во столько лет хоть что-нибудь заметить, поймать, уловить в этих сердцах, хоть какую-нибудь черту, которая бы свидетельствовала о внутренней тоске, о страдании. Но этого не было, положительно не было». Как объяснить эту нераскаянность? Невежественностью, душевной тупостью, неразвитостью? Автор отстраняет «готовые точки зрения». Каторжный люд был грамотный. «Наверное, более половины из них умело читать и писать. В каком другом месте, где русский народ собирается в больших массах, отделите вы от него кучу в 250 человек, из которой половина была бы грамотная?» Достоевский не останавливается перед признанием дерзновенным, почти невероятным: эти злодеи, убийцы, преступники были лучшие русские люди. «Сколько в этих стенах погребено напрасно молодости, сколько великих сил погибло здесь даром. Ведь надо уж все сказать: ведь это, может быть, и есть самый даровитый, самый сильный народ из всего народа нашего. Но погибли даром могучие силы…»

Итак, «готовая» точка зрения на совесть и моральный закон ничего не объясняет. Лучшие люди, грамотные, даровитые, сильные, никаких угрызений совести не испытывают. Загадка преступности встает перед писателем. «Философия преступления, – заключает он, – несколько потруднее, чем полагают». Так возникает тема «Преступления и наказания».

Вопрос о совести сложнее, чем думают сторонники оптимистической морали. Таинственную природу зла автор исследует на примере нескольких «сильных» личностей.

Вот арестант Газин. Достоевский рассказывает о нем: «Этот Газин был ужасное существо. Он производил на всех страшное, мучительное впечатление. Мне всегда казалось, что ничего не могло быть свирепее, чудовищнее его… Мне иногда представлялось, что я вижу перед собой огромного, исполинского паука, с человека величиною… Рассказывали, что он любил прежде резать маленьких детей, – единственно из удовольствия: заведет ребенка куда-нибудь в удобное место, сначала напугает его, измучает и, уже вполне насладившись ужасом и трепетом маленькой жертвы, зарежет ее тихо, медленно, с наслаждением… А между тем в остроге он вел себя очень благоразумно. Был всегда тих, ни с