Григорий Речкалов - В небе Молдавии

Ни один самолет не попался мне по дороге. Только в районе Сынжереи я встретил Ивачева и Селиверстова. Они уже возвращались, оставив на земле три догорающих "мессершмитта". Один "худой" пришелся на долю Кузи, и мы видели, как сбитый им летчик все еще спускается на парашюте.

В этот день немцы не досчитались еще девяти самолетов. Перед отъездом на ужин майор Матвеев зачитал нам телеграмму командующего ВВС 9-й армии: всему личному составу полка объявлялась благодарность.

Небольшое помещение столовой раньше не вмещало всех сразу, мы ужинали обычно в две очереди. Но сейчас за столами было пустовато.

Сегодня, впервые за дни войны, все были в приподнятом настроении. Казалось, веселее звучал баян; за столами слышались песни.

Кузя Селиверстов затянул высоким хрипловатым голосом:

Пьют и звери, и скоты,

И деревья, и цветы...

Размахивая руками, ему пришел на помощь Барышников:

Даже мухи без воды

И ни туды, и ни сюды!

Но сильный голос Ивачева заглушил обоих. Обняв за плечи Селиверстова, Костя запел:

Были два друга в нашем полку,

Пой песню, пой!

Если один из друзей грустил,

Смеялся и пел другой...

Рядом Дьяченко и Фигичев разноголосо напевали раздольную "Распрягайте, хлопцы, кони".

Баянист наигрывал попурри, никому не отдавая предпочтения, пока Леша Сдобников за нашим столом не запел свою любимую:

В далекий край товарищ улетает.

Родные ветры вслед за ним летят...

Петя Грачев присоединился к нему, мелодию подхватил баян.

Пройдет товарищ все фронты и войны,

Не зная сна, не зная тишины.

Любимый город может спать спокойно,

И видеть сны, и зеленеть среди весны.

Не пел только Борис, хотя песни он любил. Голос у Комарова был не сильный, но красивый, душевный.

Когда песне стало тесно в помещении и она прорвалась через наглухо замаскированные окна, наш бывший запевала встал из-за стола и направился к выходу.

Я вышел вслед за ним в безлунную тихую ночь. На свежем воздухе голова слегка кружилась.

Мы закурили и некоторое время шли молча. Из прилегающего лесочка тянуло прохладой, пахло хвоей.

- Ночь-то как хороша...

- Темноватая только, - согласился Борис,- а то бы как у нас на Урале.

Упоминание о родных краях грустью разлилось по жилам, сердце защемило: "...придется ли повидать их?"

- Просто не верится, что где-то под боком война, - задумчиво произнес Комаров.

- Смотри, Борис, какая красота...

- Жизнь! Что она значит на войне? Прихлопнули, как муху, и нет ее. А ради чего?

- Чудак, во имя справедливости. Мы ведь фашистов бьем.

Я хотел было разразиться целой тирадой, но он перебил:

- Выходит, чтобы жить, надо убивать? Так, что ли? Но это же звериный закон!

Комаров бросил окурок и старательно затоптал его. - Слушай, Борька, не пори чепуху. Как ты считаешь, ради чего погиб Коля Яковлев и другие наши ребята? Они защищали Родину, спасали людей. Такая смерть оправданна и благородна. Другое дело - кто послал тех, что принесли на нашу землю смерть и разрушения. Мы и это с тобой прекрасно знаем - фашизм. Вот оно, звериное нутро, откуда исходят все беды. Так что уподобляться мухе не стоит.

Дорога круто свернула в лесную посадку. Темнота сгустилась. Выбрав на ощупь сухое место, мы расположились на траве. Борис сидел сгорбившись, уткнувшись подбородком в колени. Неожиданно мне пришла в голову мысль поговорить с Комаровым о его последнем вылете, но, едва собравшись, я тут же передумал и ляпнул:

- А интересно было бы посмотреть на живого немца. На врага, понимаешь? На кого он похож? Как выглядит?

- Я видел. И очень близко.

- Разве? Когда же?

- В первый раз, когда сбил "каракатицу". И до сих пор не могу забыть об этом, - грустно заметил он.

- А-а, - разочарованно протянул я, - так это же самолет, - таких немцев я каждый день вижу.

Но Комаров уже не слушал меня.

- В этом самолете был живой человек, и я видел его, как тебя сейчас. Когда я прицелился в него, он посмотрел в мою сторону. Я увидел его глаза; они умоляли меня: "Не убивай". Рука моя дрогнула, но было уже поздно пулеметная очередь скользнула по крыльям и прошила кабину...

Я внимательно следил за ходом его мыслей, еще не понимая, зачем он все это рассказывает.

- Кто этот летчик? Немец, румын? Неважно. Наверное, у него, как и у меня, есть мать, может быть, семья. Пока летел до дому, я все пытался понять - что же произошло? Убийство?

- Не ты его, так он тебя, - возразил я. - А сколько вреда он нанес бы нашим пехотинцам!

- Второй раз - позавчера; мы налетели на них внезапно и начали расстреливать, как стадо баранов.

- Петька мне расписывал. Здорово вы их погоняли. И про зенитки тоже.

- Не знаю, что он тебе расписывал. Последнее время Грачев дуется что-то, злющий ходит, как черт. - Борис говорил глухо. - С чего - не пойму. Но я тогда не стрелял.

Борис всегда был очень искренним. Я чувствовал, что ему хочется излить душу, выговориться.

- Зенитки мешали? - спросил я.

- Нет, я их даже не видел. Зажег одну машину, а по живым людям...

Он долго молчал, потом потянулся за другой папиросой.

- А тут еще мотор забарахлил, - словно оправдываясь, закончил он.

Такое признание меня озадачило.

Неужели только из-за этого Борис уходил с поля боя, пользуясь любым предлогом? С одной стороны, я сочувствовал ему: расстрелять повозку или машину психологически гораздо легче, чем убить живого, противника. Как-никак люди... Но только необходимость заставила нас смертью попирать смерть.

Не к каждому сразу приходила ненависть к фашизму, а вместе с ней смелость, мужество, стремление к победе - все то, что вытесняет страх перед врагом, а порой и совсем заглушает его.

У таких, как Грачев, Селиверстов, Фигичев, это само собой подразумевалось: "Враг! Уничтожай - и никаких гвоздей!" У других к такому настроению примешивался боевой азарт.

Конечно, мы не могли еще тогда знать, что значит фашизм, какое горе он несет в наш дом..

Но уйти с поля боя под первым благовидным предлогом, бросить товарищей только потому, что испытываешь отвращение к смерти, да к тому же еще и жалость к врагу!.. "Борис смалодушничал, - думал я,- это почти ясно. Малодушие, как трясина: не возьмешь себя в руки - увязнешь. Малодушие и страх- одного поля ягоды. С ними бороться трудно".

Но в этот момент я не знал, как вести себя. Сказать Борису прямо обидится, замкнется еще больше. Безучастным оставаться тоже нельзя.

- Жалко, значит?

Он промолчал.

- А я уверен: фашисты о таких вещах не размышляют. Сам прекрасно знаешь, как нашим от них достается.

- Знаю. Но я знаю и другое: день Победы отпразднуют без меня.

- Брось ты, Борька. Разве можно теперь об этом думать?!

- А сам ты не думал об этом?