Иоанн Кронштадтский - Одинцов Михаил Иванович

— Батюшка беспременно к вам первым взойдет… Так ежели вы имеете к нему какое особое дело, я могу предупредить его.

— Спасибо! Но о своем деле я предполагаю рассказать отцу Иоанну наедине.

Хозяйка ничуть не сконфузилась и деловито заметила:

— Нет, ведь это я к тому, что другой потеряется с непривычки и не сможет сказать нужных слов, а ведь батюшке, сами понимаете, некогда! Ну да Бог милостив, все обойдется благополучно! — вздохнула она и, уходя, как бы про себя добавила: «Вот помяните мое слово, к вам первым взойдет!»

На часах стрелка показывала половину третьего. Прошло еще десять томительных минут, показавшихся вечностью, — и вдруг в коридоре послышался глухой шум, чей-то пронзительный вопль, неистовые крики: «Батюшка, спаси!.. Батюшка, благослови!..» — и дверь каморки господина N распахнулась… Стремительно, спешной походкой, с горящим пронизывающим взором, с ярким румянцем на нервно вздрагивавших щеках, с разметавшейся по затылку русой прядью вошел… Иоанн Кронштадтский! В его фигуре, в его движениях, в первом же звуке голоса чувствовалась какая-то непередаваемо-чудесная вдохновенность. Это был совсем новый отец Иоанн, чем тот, что был в думской церкви.

— Ну, говорите, что вам нужно? — раздался властный и отечески-проникновенный голос.

N рассказал о своих сложных и запутанных семейных отношениях, приведших его в Кронштадт. Батюшка внимательно выслушал, прочел молитву. N показалось, что батюшка уже все знает и знает, каков выход из создавшегося положения. Сердце по-детски раскрылось и размягчилось, как воск, и невольные слезы сдавили горло, мешали вырваться в словах накипевшей признательности. В заключение своего краткого собеседования Иоанн крепко поцеловал его в лоб и промолвил:

— Спасибо за доверие, голубчик!.. За доверие спасибо!..

Бедные соседи! Как они истомились в ожидании своей очереди встречи с батюшкой… Когда Иоанн произнес свое заключительное слово громко и отчетливо, стул, баррикадировавший соседнюю дверь, задвигался, половинки двери как-то жалобно заскрипели и с шумом распахнулись. На пороге стеснилась многоголовая разноголосая толпа, жадно следившая за малейшим словом и движением отца Иоанна.

— Батюшка… скоро ли к нам? — вырвался из толпы женский вопль.

Иоанн встал, встряхнул головой и прошел в общую горницу. Начался молебен. Толпа так стеснилась вокруг священника, что совершенно его и видно не было. Когда молебен окончился и поверх голов молящихся показалась знакомая рука с кропилом и стала кропить вокруг святой водой, толпа задвигалась, плотнее сжимаясь кольцом вокруг батюшки. Тому пришлось отступить в противоположный угол комнаты.

— Ну, зачем так?.. Ну, пустите! — кротко протестовал отец Иоанн.

Но ничего не помогало, и давка только усиливалась: одна баба пихала ему какие-то письма «из губернии, от болящих сродственников»; другая — рублевую бумажку на помин души какого-то Кондратия, вероятно, покойного мужа; третья, по видимости торговка, для чего-то совала целый узел с яблоками… Но вот вперед выступила хозяйка, бесцеремонно расталкивая баб и ласкательно приговаривая: «Милые, так нельзя! Так даже совсем невозможно!.. Дайте батюшке передохнуть! Дайте дорогому хоть чашечку чаю выкушать!» — Она протиснулась к батюшке, осторожно взяла его под локоть и провела до чайного стола. Псаломщик тем временем отбирал у баб письма и деньги и расспрашивал у каждой, в чем дело.

Над головами богомольцев проплыл кипящий самовар — и чай налит. Но не тут-то было. Едва отец Иоанн поднес чашку к своим губам, толпа, охваченная новым порывом, шарахнулась в его сторону и чуть не опрокинула чайный стол. Отец Иоанн тотчас же поставил чашку обратно, мигнул псаломщику и стремительно направился к выходу. Разумеется, толпа бросилась за ним следом, через кухню и коридор на луговину двора, где у ворот дожидались отца Иоанна одноконные дрожки.

Боже мой, кого тут только не было! Весь просторный двор был заполнен людьми, начиная от барынь с плюшевыми ридикюлями и шляпками и кончая кучкой полуголых и испитых бродяг, совершенно свободно прохаживавшихся перед воротами. Эта кучка босяков оставляла глубокое впечатление. Невольно чувствовалось, что все эти отверженцы мира, едва осмеливающиеся показать на свет божий свои нищенские лохмотья и прячущиеся в другое время в отдаленных и темных закоулках, здесь, под рукой отца Иоанна, как бы сознавали себя равными братьями по Христу, и в их исподлобья сверкавших глазах улавливалась радостная искорка мимолетного торжества.

Нечего говорить, что добраться Иоанну до своего экипажа было не так-то легко. Наскоро благословляя народ, оделяя мелочью протиснувшихся к нему бродяг, отвечая бегло на сыпавшиеся на него со всех сторон просьбы и вопросы, очутился он, наконец, около дрожек. Молодой псаломщик, сопутствовавший ему, ловким движением подхватил батюшку и усадил в дрожки. В мгновение ока он очутился на дрожках сам и, крепко обхватив Иоанна ввиду волновавшейся вокруг толпы, крикнул кучеру: «Пошел!»

Этот быстрый маневр, однако, не помешал взобраться на дрожки и усесться в самых ногах отца Иоанна какому-то горбатому бродяжке с оторванным воротом, и уцепиться сзади за сиденье дрожек какой-то плачущей бабе в раздувавшейся красной юбке. Лошадь рванула, толпа отхлынула… и пролетка с отцом Иоанном, молодым псаломщиком, ободранным бродягой и плачущей бабой исчезла из глаз публики…

Ближайший пароход в Петербург отходил через полчаса. Мешкать было некогда. N расплатился с хозяйкой и, собрав свои пожитки, вышел из дома. У ворот его нагнала Феодосия Минаевна, вызвавшись донести саквояж до первого извозчика. Проходя по совершенно пустынному теперь переулку, он невольно остановил глаза на знакомом оконце, принадлежавшем скромной квартирке кронштадтского пастыря.

— Вы не знаете, где теперь отец Иоанн? — полюбопытствовал N у Феодосии Минаевны.

— Теперича он молебствует в гостинице, у одного приезжего генерала.

— А затем куда едет?

— Затем отслужит молебна два-три «у городских» и отъедет на пароходе в Рамбов (Ораниенбаум).

— А из Рамбова — в Петербург?

— Из Рамбова — в Петербург.

— А когда же он вернется обратно?

— Да часу во втором пополуночи, не ранее. А только беспременно вернется, потому он служит завтра раннюю обедню в церкви Дома трудолюбия.

— Да полно, Феодосия Минаевна, уж спит ли отец Иоанн?.. Право, что-то не верится!..

Феодосия Минаевна как-то загадочно усмехнулась:

— Ну, вот уж этого никак нельзя определить… Это как когда придется. У него, знаете, совсем особый сон, как говорят промеж народа, — «сытый сон». Другой раз сидит со своими мыслями на пароходе, вдруг закинет голову и так с полчаса крепко-накрепко заснет… Да что вы думаете? И тут-то дорогому батюшке не дадут покоя. Зачнут ходить около и шепчут: «Батюшка заснул! Батюшка спит!..» А вот как раз и извозчик едет к нам навстречу, — неожиданно заключила Феодосия Минаевна и бросилась вперед торговаться.

Через четверть часа N уже был на пароходе. Еще немного, и полоска воды, все возрастая и возрастая, оставляла позади прожитый день в Кронштадте, необычные встречи и впечатления… N стоял на верхней палубе. «Я уезжаю из Кронштадта, — думал он. — О, как жалко-грустно расстаться с ним! Покидаю уголок благословенный — еду на страну далече… и буду снова объят суетой мирской… О, да не погибну, Господи, в волнах житейского моря!»

…Знал ли отец Иоанн о «бизнесе» вокруг него и его имени? Конечно! Он даже не однажды делал попытки убрать особо «зарвавшихся» или даже отказывался посещать те или иные странноприимные дома и квартиры. Но… либо за тех и за других вступались близкие к нему люди, которым он не мог отказать, и всё возвращалось на прежнее место, либо взамен изгнанного «хищника» приходил другой, не менее жадный. Сам отец Иоанн, касаясь этой темы, не однажды говорил: «Хорошо, я откажу тем, которые меня теперь окружают. Я их прогоню, что ж, я лучше сделаю? Конечно, нет — ведь, «эти» уже нажились благодаря моему имени, а те, которые придут на их место, будучи беднее этих, начнут торговать… и с народа еще больше будут таскать».