В подполье Бухенвальда - Валентин Васильевич Логунов

— Приготовиться!!! — кричу я, вскакивая на бетонный парапет, и тут же падаю, прижатый к земле мощной рукой «Москвы». Приклад винтовки, что была у меня в руке, разбит пулями пулемета с вышки.

Где-то слева звучит разрыв гранаты у угловых ворот. Сигнал!

— Урра-а-а-а!!! — гремит по всей цепи, и я вижу, как на вышках под огнем наших стрелков один за другим бессильно склоняют головы пулеметчики. На миг забыв свои обязанности, подхваченный общей волной, вместе с бутылочниками и крючниками бегу к проволоке, на бегу стреляя из парабеллума, и вдруг кувырком лечу на землю. Это Ленчик Бочаров, наш баянист, бросился мне под ноги, чтобы не допустить к опасности. Подбежавший «Москва» наваливается на меня всем своим грузным телом, защищая от пуль.

— Уйди, черт! — хриплю я, сбрасывая его с себя.

— Ну зачем, Валентин? Ну зачем ты? Мы сами! Мы же знаем, что надо делать, — шипит в ухо Ленчик. — Николай, Николай Кюнг запретил тебе рисковать жизнью!

— Вперед! Товарищи, вперед!!! — И закрутилась неразбериха боя. Необыкновенного боя. С одной стороны — отборные регулярные части в полном вооружении, с другой — патриоты, опьяненные яростью мести, чувством святости своего дела.

Вот с ближайшей вышки тянут за веревку пулеметчика, удачно зацепленного за шинель железной кошкой. Он судорожно цепляется за пулемет, и вместе с ним и деревянным барьером летит на землю. На соседней горит деревянный барьер, но оттуда бьют спаренные пулеметы. Не по лагерю бьют, а по соседним вышкам и окопам эсэсовцев, приготовившихся уничтожать заключенных лагеря. Там уже свои, и я вижу серую барашковую кубанку Данилы и полосатые костюмы арестантов.

Меня неожиданно вызывает Иван Иванович.

— Ну, как у тебя?

— Прорвались. Концентрируемся в лесу для броска на военный городок.

— Брама не сдается. Во втором бараке группа отборных бойцов и командиров. Пойдешь с ними прямо через аппель-плац.

И вот мы, семь человек, мчимся через проклятую площадь напрямую к браме. Солдаты за пулеметами вспахивают очередями землю у наших ног. Из окон пытаются стрелять эсэсовские офицеры, но страх, безумный страх, мешает точности их прицелов. Вот Георгий Маликов на бегу, по-спортивному откидывая руку, бросает гранату на верхнюю галерею.

Все же хорошими оказались наши самодельные гранаты. На галерее не осталось пулеметчиков с их пулеметами, и даже знаменитые бухенвальдские часы остановились, поврежденные осколками.

Врываемся в помещение коменданта, где вершились наши судьбы. Видим через открытые окна убегающих эсэсовцев, и из восьми патронов, бывших в обойме моего пистолета, только два я потерял напрасно. На столе коменданта звонит телефон. Трубку поднимает Виктор Рудов и своим баском спокойно говорит:

— Я!

— Как идет уничтожение лагеря? — по-немецки спрашивают его из Веймара, и он, не задумываясь, тоже по-немецки отвечает:

— Все идет так, как должно быть! — и кладет трубку. А наши ребята в это время укрепляют над башней Бухенвальдской брамы громадный красный Советский флаг.

Замечаем, что из правого крыла брамы раздается гулкий стук. Это стучат особо важные преступники, заточенные в бункерах.

— Виктор, ты распорядись быстренько, — и я прямо с внешней стороны выхожу к месту сосредоточения моих рот. Со мной неизменный Ленчик Бочаров и «Москва», не покидающие меня ни на минуту. Слева бьет пулемет и слышится рокот танка. Вижу, что мои ребята, притаившиеся в сосняке, заметили меня и с криками «ура!» рванулись в мою сторону. Из-за кустов грузно вывалился танк и водит по лесу длинным стволом пушки.

— За мной, танкисты! — слышится голос Геньки Щелокова, и через минуту ребята нашей мехроты, облепив танк, заставляют замолчать пулеметы. Под угрозой бутылок с горючей смесью открывается люк, и из него нехотя вылезают наши вчерашние хозяева.

— На блок № 17! — кричу я, и эсэсовцев со связанными за спиной руками уводят в лагерь, а в люк уверенно ныряют люди из роты Геннадия Щелокова. Танк как-то весело разворачивается на 180 градусов и, всхрапывая, как норовистый конь, мчится к эсэсовскому городку. Из окон вторых, третьих и четвертых этажей бьют пулеметы. Наш танк громит эти окна из своей длинноствольной пушки.

— Урра-а-а-а!!! — гремит слева и справа.

— Виват!!! — кричат французы.

— Наздар!!! — кричат чехи, и вот мы врываемся в главный корпус. Увлеченный азартом боя, с перезаряженным парабеллумом и двумя гранатами, я мчусь по лестничным клеткам. Ответные выстрелы сверху обсыпают меня отбитой штукатуркой. Обершарфюрер стреляет по мне вдоль коридора, но я прячусь за косяк лестничной двери. Вот она, дверь, где скрылся враг. Рывок — и через распахнутую дверь я вижу его длинное холеное лицо и дрожащие руки, что-то судорожно ищущие в ящике письменного стола. За его спиной открытое настежь окно, поэтому лицо его мне кажется темным. Я поднимаю парабеллум. Эсэсовец взмахивает рукой, и в сторону двери неожиданно летит маленькая круглая граната. Перед самым моим носом хлопает закрывшаяся дверь. Это не растерялся вовремя подбежавший Ленчик. Я слышу, как граната, ударившись об дверь, отлетает обратно в комнату, и инстинктивно бросаюсь на пол около стены коридора. Взрыв! Из выбитой двери идет горьковатый запах взрывчатки и клубы пыли. Вскакиваю и вместе с Ленчиком Бочаровым вбегаю в комнату. Поперек выбитого подоконника, балансируя, качается рама, оставшаяся от письменного стола, а на углу придавленный обвалившейся штукатуркой кусок рукава с нашитой эмблемой, изображающей контуры Крымского полуострова и надписью «Krim». Это все, что осталось от обершарфюрера.

— Быстро ты сориентировался с гранатой-то, — говорю я Ленчику.

— Сам не знаю, как-то случайно получилось.

А внизу идет раздача оружия из захваченных складов.

— Ребята!!! Братики! Так это же свобода! — орет обезумевший от счастья человек. Но его сурово прерывают:

— А ну, подними винтовку с земли! Ее, свободу-то, еще защищать нужно!

— Командиров рот — ко мне! — даю я команду, и по массе хохочущих, плачущих от счастья людей бежит команда:

— Командиров 44-го! Командиров ударного — к Валентину!

И вот опять они передо мной. Кубанка Данилы засунута за пояс, на виске пиявкой змеится сгусток крови.

— Та це чепуха. Трошечки задило, — отмахивается он от моего вопроса.

— Потерь сколько?

— Потерь тэж трошки. Одиннадцать человек, — и густо-густо краснеет за свой необдуманный ответ.

— Потерь, конечно,