Мне как молитва эти имена - Игорь Горин

является мысль, философское размышление, созерцание... Душа уже ничего не чувствует, эмоции застыли, их сковывает ледяной холод, что же осталось от жизни? Ничего кроме холодного ума, способности мыслить; только дух выживает в этих высотах, над которыми простирается звездный покров ночи и непомерной стужи... Выражение таких состояний духа в музыке свойственно фуге, как ни одной другой форме композиции. Об этом говорил еще «романтик» Шопен, когда отвечал на вопрос Делакруа, возможно ли в музыке выражение философских мыслей.»

Не знаю... у меня всякий раз дух захватывает, когда я перечитываю эти строки. И тепло становится на душе, когда я всматриваюсь в фотографии их автора. Удивительно красивый, скажу я вам, человек, а ведь это тоже немало. «Только поверхностные люди не судят по внешности», — утверждал Оскар Уайльд; Генрих Нейгауз — наилучшее подтверждение справедливости этих слов.

март 1998

МАШИНА ВРЕМЕНИ

      Машина времени? — пожалуйста! —

       Италия. Год тысяча шестьсот...

                   Или семьсот?..

        Короче, что-нибудь посередине.

                        Весна.

 А может быть, и лето. Или даже осень.

Рыжеволосый кто-то в рясе... неужели...

     — Синьор Антонио? Вивальди!?

           Вива, Маэстро, вива!

   Вращается блестящий черный диск,

        Разбрасывая искры озаренья

         Из бездны седого прошлого

             В плешивое теперь

              На энном этаже.

«КАКОЙ-ТО» АФАНАСЬЕВ 

На афише это выглядело довольно забавно:

ГИДОН КРЕМЕР, Советский Союз

ВАЛЕРИЙ АФАНАСЬЕВ, Бельгия

Забавно потому, что Кремер уже лет десять как жил в Германии, это мы знали, а кто такой Афанасьев — да еще из Бельгии! — не знал почему-то никто. Разумеется, мы были обескуражены: вместо блистательной Марты Аргерих (именно с ней Кремер приезжал год назад) какой-то Афанасьев, бельгиец — хорошо еще... не китаец!

Еще забавнее стало, когда эти двое появились на сцене: оба, прямо скажем, не кинозвезды, оба лысоватые, в очках — длинный нескладный Кремер (ну, к его-то облику мы привыкли) и на полголовы ниже неопределенного возраста (что-нибудь от 35 до 50) «бельгиец», совсем уже не от мира сего — вроде схимника. Ладно, в конце концов, мы пришли слушать Кремера — Шуберт, моя любимейшая фантазия до мажор, да еще Третья соната Брамса.

Минут через 10, однако, мы уже преспокойно — точнее с огромным увлечением — слушали не кого-то, а музыку; смотрели же, главным образом, на Афанасьева, на его плавно летающие над клавишами руки с непропорционально большими, но удивительно красивыми и выразительными, как сама музыка, кистями. И когда, уходя из филармонии, мы обнаружили ранее не замеченную афишу, возвещавшую, что завтра Афанасьев выступит с сольным дневным концертом — и каким: три последние сонаты Бетховена! — мы незамедлительно решили пойти. Мы не ошиблись, концерт оставил огромное впечатление, хотя я и привык считать, что истинный Бетховен в этих сонатах — только от самого великого Рихтера.

Прошло шесть лет. За это время стало кое-что известно об Афанасьеве, и я еще трижды побывал на его сольных концертах: Моцарт и Брамс; Шуберт; в последний раз только Брамс — двадцать пьес из четырех последних опусов: 116, 117, 118 и 119. Все концерты были очень интересными, последний в особенности. Знаменитое «рихтеровское» интермеццо ми-бемоль минор! Романс из ор. 118!! Да нет, практически почти все (не могу согласиться с А.Петропавловым — см. выпуск «Классики» за август 1996 г. — что в целом трактовка Афанасьева была «однопланово — сумеречная»), включая то, как была выстроена программа, — как большая четырехчастная соната. Не знаю, что думает по этому поводу сам Афанасьев, я нахожу, что у него действительно есть что-то схожее с Рихтером: масштабность, прежде всего, огромный темперамент (кто бы мог ожидать от этого «схимника»!), поэтичнейшее пиано; как и Рихтер, он и поэт и философ.

Показательно, что, затруднившись — в одном из интервью — выделить кого-либо из пианистов своего поколения (ему за 40), он назвал наиболее выдающимися Рихтера и Микеланджели.

Кстати, он действительно поэт и философ, автор стихов и прозы, причем пишет на английском и французском языках, но кое-что уже перевел и на русский. Не могу судить о его литературной деятельности, но мысли о музыке, которые мне довелось прочитать и услышать (обычно он пишет аннотации к своим программам, но в Петербурге два года назад у него не было такой возможности, и он перед началом концерта прочел пространную лекцию о Шуберте), весьма интересны. Обычно говорят о трагизме Брамса, позднего Брамса в особенности; Афанасьев же слышит в этой музыке «уход в тишину», а трагической «на грани дозволенного», считает музыку позднего Шуберта. Браво!

Мне по-прежнему известно о нем немногое: учился в московской консерватории у Гилельса, стал лауреатом одного или двух конкурсов, эмигрировал в Бельгию, затем переехал во Францию. Самое любопытное, что он никакой не схимник — напротив, эпикуреец, любитель хороших вин и застолья, вообще личность эксцентричная и — судя по рассказам очевидцев — тоже иногда «на грани дозволенного». Но главное — он гениально одаренный пианист!

июль 1996

«КРЕЙСЛЕРИАНА» АФАНАСЬЕВА

/Малый зал им. М.И.Глинки, 27 декабря 1997 г./

На афише это было названо «фортепьянным вечером», в котором не «какой-то», как я некогда в шутку написал, а широко известный теперь у нас Валерий Афанасьев обещал сыграть три небольших пьесы и знаменитую «Крейслериану» Роберта Шумана. Пьесы, составившие первое отделение, он действительно сыграл, на это ушло от силы 15-20 минут, зато второе отделение вместо ожидаемого получаса заняло примерно час с четвертью! Ибо это уже был не концерт, а некое музыкально-драматическое действие, театр одного актера, и играл Афанасьев не «Крейслериану» Роберта Шумана, а в спектакле «Крейслериана» Валерия Афанасьева.

Выглядело это примерно так. Он с усталым видом появился на сцене, долго поглаживал рояль, затем — с видимым трудом — уселся в установленное перед роялем кресло и еще более долго молчал. Наконец, воскликнул: «Вы видите мои руки!?» — и продемонстрировал их залу — руки, изуродованные артритом. Из дальнейшего выясняется, что герой пьесы — старый, больной, разочарованный в жизни пианист (своеобразная прическа и костюм — неизменный старенький свитер и помятые брюки как нельзя лучше соответствуют этому образу) уже не способен выступать на концертной эстраде, тем более с таким технически трудным произведением, как «Крейслериана». Вот он и демонстрирует нам, как он играл ее в расцвете сил