Есенин, его жёны и одалиски - Павел Федорович Николаев

Есенина в стихотворении «Снова пьют здесь, дерутся и плачут»:

Что-то всеми навек утрачено.

Май мой синий! Июнь голубой!

Не с того ль так чадит мертвячиной

Над пропащею этой гульбой.

Что-то злое во взорах безумных,

Непокорное в громких речах.

Жалко им тех дурашливых, юных,

Что сгубили свою жизнь сгоряча.

Жалко им, что октябрь суровый

Обманул их в своей пурге.

И уж удалью точится новой

Крепко спрятанный нож в сапоге.

Октябрь обманул простых людей: вместо манны небесной – разруха, эпидемии, голод. Выход за пределы словоблудия вождей революции один – «крепко спрятанный нож в сапоге». По существу, это призыв к бунту, хотя и бессмысленному, но беспощадному.

Поэт полностью разуверился в деяниях большевиков («те же жулики, те же воры»), но замены им не видел. Поэтому распевал «Интернационал» и позиционировал себя сторонником советской власти. То есть внешне – одно, а внутренне – другое. Эта раздвоенность в восприятии современности вела к душевному разрушению личности и к психологическим срывам, приобретавшим порой античеловеческие формы.

Как-то застав Дункан плачущей над альбомом с фотографиями её погибших детей, Есенин в бешенстве вырвал его из рук жены и бросил в пламя камина. Бедная женщина рванулась к очагу, но супруг крепко держал её, пока она не потеряла сознание. Это изуверство было совершено в отношении женщины, которая с момента гибели её детей (апрель 1913 года) терзала себя воспоминаниями о них буквально до последнего дня своей жизни. За день до гибели она увидела сына своего менеджера М. Оттуа. Мэри Дести, подруга Айседоры, запечатлела этот эпизод в книге «Нерассказанная история»: «Простодушная детская улыбка вонзилась, словно меч в старую рану, в сердце танцовщицы. Она испустила жалобный вопль, словно в предсмертной муке, и стремглав выбежала из комнаты». Мэри поспешила за ней и догнала её, бредущую нетвёрдым шагом по безлюдной улице; всё её тело сотрясалось от душераздирающих рыданий.

На следующий день, едва рассвело, Айседора пришла к своей подруге. Её глаза были опухшими и красными.

– Мэри, – сказала она, – я не могу так больше. Вот уже четырнадцать лет ношу эту боль в своём сердце; я не могу больше… Ты должна отыскать для меня какой-нибудь способ покончить со всем этим. Я не могу жить в мире, где существуют красивые, голубоглазые, золотоволосые дети. Не могу, не могу…

Это была Ниоба нового времени, и поэт дерзнул её лишить последней материнской памяти о погибших детях! Это было изуверство, но, к оправданию Есенина, по-видимому, неосознанное. Во всяком случае, кроткая и любящая женщина именно так расценила его и поспешила увезти супруга из Берлина.

«С молчаливой покорностью». 21 июня Есенин и Айседора обратились к медикам. Врач, который осмотрел Есенина, сказал ей, что его состояние очень серьёзно, что он должен прекратить пить хотя бы на два-три месяца, иначе у неё на руках окажется маньяк. До такого положения Есенина довело полное разочарование в Западе, крушение всех надежд и планов, связанных с передовой цивилизацией, о чём он писал И.И. Шнейдеру в первый же день по приезде в Висбаден:

«Милый Илья Ильич! Привет Вам и целование. Простите, что так долго не писал Вам, берлинская атмосфера меня издёргала вконец. Сейчас от расшатанности нервов еле волочу ноги. Лечусь в Висбадене. Пить перестал и начинаю работать.

Если бы Изадора не была сумасбродкой и дала мне возможность где-нибудь присесть, я очень много бы заработал и денег. Пока получил только сто тысяч с лишним марок, между тем в перспективе около 400. У Изадоры дела ужасны. В Берлине адвокат дом её продал и заплатил ей всего 90 тыс. марок. Такая же история может получиться и в Париже. Имущество её: библиотека и мебель расхищены, на деньги в банке наложен арест. Сейчас туда она отправила спешно одного ей близкого человека. Знаменитый Поль-Бонкур[61] не только в чём-нибудь помог ей, но даже отказался дать подпись для визы в Париж. Таковы её дела… Она же как ни в чём не бывало скачет на автомобиле, то в Любек, то в Лейпциг, то во Франкфурт, то в Веймар. Я следую с молчаливой покорностью, потому что при каждом моём несогласии – истерика.

Германия? Об этом поговорим после, когда увидимся, но жизнь не здесь, а у нас. Здесь действительно медленный грустный закат, о котором говорит Шпенглер[62]. Пусть мы азиаты, пусть дурно пахнем, чешем, не стесняясь, у всех на виду седалищные щёки, но мы не воняем так трупно, как воняют внутри они. Никакой революции здесь быть не может. Всё зашло в тупик. Спасёт и перестроит их только нашествие таких варваров, как мы.

Нужен поход на Европу…»

В Висбадене Дункан нашла переводчицу. Это была эмигрантка Н. Радван-Рыжинская. Айседора предложила ей переводить разговор её и супруга. Продержалась Радван-Рыжинская лишь пару дней. Есенин потребовал перевести следующее:

– Скажи ей: тупая старая стерва! Точно переводи! Нет, это не точно, меня не обманешь! Скажи, как я сказал!

Переводчица была в ужасе и поспешила покинуть «благородное семейство». Но Дункан тут же нашла ей замену – полячку Л. Кинель. Первая встреча Кинель с её будущими хозяевами произошла в отеле «Роз». Лола так запечатлела этот момент в книге воспоминаний «Это моё дело»:

«Полная, средних лет женщина в неглиже грациозно полулежала на кушетке… Когда она спустя мгновение встала и начала двигаться по комнате, я увидела, что она вовсе не полная и не средних лет. Она была прекрасна и обладала удивительной природной грацией. Это была Айседора. Через некоторое время из спальни вышел молодой человек в белой шёлковой пижаме. Он выглядел как русский танцовщик из американского водевиля: бледно-золотые кудрявые волосы, наивные голубые глаза, весьма сильное мускулистое тело… Это был Есенин. Позже я узнала, что он был отнюдь не наи вен. Он был хитрый, подозрительный, обладал хорошей интуицией. И при этом очень нежный, прямо как ребёнок, полный противоречий. В нём с одинаковой силой сочетались и крестьянин, и поэт.

Обычно Есенин был слабым, притворяющимся дурачком, но очень скрытным, с глазами, полными лукавства и озорства. Позднее я обнаружила, что он не всегда наивен. Он был застенчив, и подозрителен, и инстинктивно умён. К тому же он был очень впечатлителен, просто как ребёнок, весь искрученный и полный комплексов».

У Дункан их тоже хватало. На третий день службы Кинель Айседора подняла её с постели в три часа ночи – искала супруга. И Лола поняла: ревнует.

Ревновал и Есенин, но