Еремей Парнов - Посевы бури: Повесть о Яне Райнисе

О том, что должно было случиться в воскресенье, он знал. Дядя, великий князь Владимир Александрович, уверял, что все закончится как нельзя лучше.

Больше двенадцати тысяч войска находилось в полной боевой готовности, и весь путь, который предстояло пройти рабочей депутации к Зимнему дворцу, был досконально известен Департаменту полиции.

Стараясь предотвратить трагическую развязку, к министру внутренних дел Святополк-Мирскому приехал с группой художников, писателей и ученых Максим Горький.

Министр отделался вежливыми, ничего не значащими словами и порекомендовал обратиться к Витте.

— Не имею полномочий, господа, — сказал Сергей Юльевич. — Всю полноту власти по поддержанию порядка в столице государь доверил его императорскому высочеству Владимиру Александровичу. Попытайтесь уговорить рабочих, господа.

Остановить демонстрацию было уже невозможно. Большевики приняли решение идти вместе с рабочими, притом без оружия, чтобы не дать повода для провокаций. Утром по установленному маршруту с рабочих окраин двинулись колонны людей. Старики несли иконы и убранные вышитыми полотенцами царские портреты. В толпе было много женщин и празднично наряженных ребятишек.

Страшный лик византийского Спаса качался в морозном дыму над запруженными улицами.

— Ну, пошли с богом!

— Спаси, господи, люди твоя и благослови достояние твое!

Первые выстрелы прогремели возле Нарвских ворот. Сразу же после полуденного сигнала петропавловской пушки. Двумя часами позже, когда главная колонна подошла к Зимнему, открыли огонь семеновцы и преображенцы из второго батальона. Потом пустили конницу. Казаки полосовали шашками случайных прохожих. Клонились к земле и падали под копыта лошадей иконы и хоругви. Ломая голые ветви деревьев Александровского сада, падала на заснеженные клумбы любопытная до зрелищ ребятня. Жуткими, диковинными цветами загорелся нетронутый снег. Отполыхал тяжелый ранний закат, и замерзшие пятна сделались почти такими же черными, как остывшие тела на улицах и площадях. Черным-черно было в глазах. Одичалая вьюга летела по Невскому, Морской и Гороховой, ставшими кладбищами, по набережной Мойки, Малому проспекту, Четвертой линии. Исполинским склепом высился Казанский собор. Колонны его были изъязвлены пулевыми выбоинами. Долгий, медленно замирающий стон плыл над заставами Нарвской и Выборгской.

В дневнике, который вел с юношеских лет, его величество записал: «9 января. Воскресенье. Тяжелый день. В Петербурге произошли серьезные беспорядки вследствие желания рабочих дойти до Зимнего дворца. Войска должны были стрелять в разных частях города: было много убитых и раненых… Мама приехала к нам из города прямо к обедне… Завтракал дядя Алексей. Принял депутацию уральских казаков, приехавших с икрой. Гуляли. Пили чай у мамы».

На следующее утро государь отправился бить ворон. На сей раз ему улыбнулось счастье. Настрелял пять штук.

Весть о расстреле рабочей демонстрации в Петербурге распространилась по Риге уже на следующий после Кровавого воскресенья день. Из уст в уста передавались подробности бойни на Невском проспекте, в Адмиралтейской части и на Васильевском острове. По слухам, число убитых и раненых исчислялось многими тысячами. Полиция и дворники якобы заталкивали потом в проруби на Неве не только бездыханные трупы, но даже раненых, которые, пытаясь уползти с заледенелых улиц, тянули за собой по заснеженному булыжнику алый дымящийся след.

В Риге одиннадцатого января собралось расширенное совещание латышских социал-демократов и русских большевиков. Рижане и делегаты от районов единогласно проголосовали за немедленную всеобщую забастовку. Руководитель взморской организации Жанис Кронберг прочел новое стихотворение Райниса, спешно доставленное связным: «Крепкою сталью смыкайтесь в ряды, правнуки ваши оценят труды». В тот же день были образованы стачечные комитеты, а к ночи появилось отпечатанное в подпольной типографии обращение «Ко всем рабочим, ремесленникам и трудящимся свободных профессий».

Но забастовка и так уже началась на некоторых фабриках, где рабочие не вышли в вечернюю смену, а утром двенадцатого бастовал почти весь город: восемьдесят тысяч человек. Десятая часть взметнувшейся рабочей России. Красные знамена и лозунги воспаленно пламенели над воротами заводов и мануфактур. Ревели гудки, и выли сирены. И не дымили кирпичные трубы в низком беспросветно сумрачном небе.

Лепис и Люцифер пробрались на «Проводник» со стороны Саркан-Даугавы глубокой ночью. Рабочая слободка казалась вымершей, но закопченные окна завода мерцали тусклым керосиновым светом, а за кирпичной стеной, окружавшей приземистые цехи, полыхало дымное зарево костров. Забаррикадировав ворота, рабочие коротали тягучие оставшиеся до начала демонстрации часы. Почти все собрались на дворе. У живого потрескивающего огня было как-то веселее, чем в сумрачных корпусах, где бродило гулкое эхо и по ночам гуляли гнилостные сквозняки.

Постучав кулаком в дверь проходной, Лепис выкрикнул пароль и, торопя выглянувшего в окошко заспанного детину, нетерпеливо проворчал:

— Пошевеливайся, приятель! Невесту проспишь!

У первого же костра, где жарко пылали торфяные брикеты, он попросил провести их в стачечный комитет.

— А вы кто такие будете? — недоверчиво нахмурился высокий парень в кожаном картузе. Ловко свернув козью ножку, он бросил обрывок бумаги в огонь. Ярко осветились, перед тем как скорчиться и вспыхнуть, черные буквы.

— Ты что это на раскурку пустил? — спросил Лепис, узнав листовку с воззванием, и медленно выпрямился. — Какие люди это делали, рискуя всем, ты хоть знаешь? — Перед ним промелькнуло чахоточное лицо Гугензона, перетаскивающего в полотняных мешочках шрифт в очередной подвал. — Почему товарищу не передал? — наклонив голову, подступил к сконфуженному парню.

— Оставь ты его, — вступился пожилой рабочий. — Мы все уже тут прочли. Выступим в срок, будь уверен… Ты чего такой злой?

— Будешь злым, — процедил, остывая, Лепис и сунул руку в карман, где лежал револьвер. — Оружие есть?

— Откуда? — развел руками пожилой. — Кой-кто кинжалов понаделал, а чтоб чего посерьезней, так нет.

— Плохо живете, — поежился продрогший на сыром ветру Люцифер.

— Думаете, стрелять начнут? — робко спросил парень в картузе, украдкой швырнув злополучную самокрутку в огонь.

— Очень даже возможно, — холодно покосился на него Лепис. — С двумя револьверами нам не отбиться… — И, помолчав, тихо, но твердо добавил: — А идти все равно надо. Вся Рига завтра выйдет на улицу.