Женщины Гоголя и его искушения - Максим Валерьевич Акимов

С.Т. Аксаков. Художнк И.Н. Крамской

Вот снова письмо Аксакову: «Вена приняла меня царским образом. Только теперь, всего два дня, прекратилась опера, чудная, невиданная. В продолжение целых двух недель первые певцы Италии мощно возмущали, двигали и производили благодетельные потрясения в моих чувствах. Велики милости Бога. Я оживу ещё.

Товарищ мой немного было прихворнул, но теперь здоров, заглядывается на Вену и с грустью собирается ее оставить послезавтра для дальнейшего пути» [240].

Около середины июля Вену покидает Панов, желавший посетить Мюнхен. С Гоголем они условились съехаться уже в Венеции в начале сентября.

Остановившись в Вене и даже немного прижившись в ней, Гоголь чувствует прилив сил, и, решив не терять времени, принимается за дело, рассчитывая довершить незаконченные прежде произведения, чтобы, попав наконец в Рим, посвятить своё время главному труду – работе над «Мёртвыми душами».

Заглянув в «Хронологическую канву», составленную Кирпичниковым, узнаём, что за время этого пребывания в Вене Гоголь перерабатывал «Тараса Бульбу», набрасывал последние страницы повести «Шинель», переписывал сцены, получившие в печати название «Отрывок», и, по-видимому, разрабатывал план давно уже задуманной малороссийской трагедии («Выбритый ус») [241].

Однако горячая жажда деятельности и резкая перемена занятий спровоцировали в Гоголе нечто вроде нервного срыва. Этот срыв, эта болезнь, которая навалилась вдруг на Николая Васильевича, имеют в гоголеведении важное место. Среди исследователей есть немало людей, которые придают важное значение этому эпизоду биографии нашего классика.

Вслед за Аксаковым многие авторы, касавшиеся в своих работах гоголевской судьбы, стали говорить о том, что в данный момент (лето 1840 г.) Гоголь испытал настоящий переворот сознания, познал падение в «бездну отчаяния» и «болезненной тоски». По словам Аксакова, Гоголю были видения, но затем последовало «воскресение» и «чудное исцеление», и он уверовал, что жизнь его «нужна и не будет бесполезна». Ему открылся новый путь.

Момент полон мистики, иначе не скажешь. Немало иных биографов подчас замечают, что Гоголь любил окружать себя мистическими атрибутами. Но в данном-то случае пафос загадочности порождён не только и не столько самим Гоголем, сколько людьми, уже тогда желавшими создавать из его жизни странную диковинку и пафосный эпос.

А что же было на самом деле? Чем являлся этот узелок на тонкой нити гоголевской биографии? Для прояснения тумана и загадок давайте-ка снова обратимся к гоголевским письмам. В них есть необходимая нам ясность.

Вот чуть сокращённый текст письма Погодину: «В Вене я стал пить мариенбадскую воду. Она на этот раз помогла мне удивительно: я начал чувствовать какую-то бодрость юности, а самое главное – я почувствовал, что нервы мои пробуждаются… Я почувствовал, что в голове моей шевелятся мысли, как разбуженный рой пчёл; воображение моё становится чутко. О, какая была это радость, если бы ты знал! Сюжет, который в последнее время лениво держал я в голове своей, не осмеливаясь даже приниматься за него, развернулся передо мною в величии таком, что всё во мне почувствовало сладкий трепет, и я, позабывши всё, переселился вдруг в тот мир, в котором давно не бывал, и в ту же минуту засел за работу, позабыв, что это вовсе не годилось во время пития вод, и именно тут-то требовалось спокойствие головы и мыслей. Но, впрочем, как же мне было воздержаться? Разве тому, кто просидел в темнице без свету солнечного несколько лет, придет на ум, по выходе из неё, жмурить глаза, из опасения ослепнуть, и не глядеть на то, что радость и жизнь для него? Притом я думал: «Может быть, это только мгновенье, может, это опять скроется от меня, и я буду потом вечно жалеть, что не воспользовался временем пробуждения сил моих». Если бы я хотя прекратил в это время питие вод! Но мне хотелось кончить курс, и я думал: «Когда теперь уже я нахожусь в таком светлом состоянии, по окончании курса еще более настроено будет во мне всё». Это же было еще летом, в жар, и нервическое мое пробуждение обратилось вдруг в раздражение нервическое… я бросил занятия, думал, что это от недостатка движения при водах и сидячей жизни, пустился ходить и двигаться до усталости, и сделал еще хуже … Я был приведён в такое состояние, что не знал решительно, куда деть себя, к чему прислониться. Ни двух минут я не мог остаться в покойном положении ни на постели, ни на стуле, ни на ногах. О, это было ужасно, это была та самая тоска, то ужасное беспокойство, в каком я видел бедного Вельегорского в последние минуты жизни. Вообрази, что с каждым днём после этого мне становилось хуже и хуже. Наконец уже доктор сам ничего не мог предречь мне утешительного. При мне был один (Н. П.) Боткин, очень добрый малый, которому я всегда останусь за это благодарен, который меня утешал сколько-нибудь, но который сам мне потом сказал, что он никак не думал, чтоб я мог выздороветь. Я понимал своё положение и наскоро, собравшись с силами, нацарапал, как мог, тощее духовное завещание, чтобы хоть долги мои были выплачены немедленно после моей смерти. Но умереть среди немцев мне показалось страшно. Я велел себя посадить в дилижанс и везти в Италию» [242].

Не исключено, что этот объёмный отрывок из гоголевского письма некоторым из вас покажется скучноватым, но я всё же должен был поместить его сюда. Это было необходимо, чтобы зафиксировать особенности того кризиса, что обрушился на Гоголя в Вене. Душевный кризис, пробуждение тяжёлых воспоминаний, депрессия, усугубленная, как видно, проблемой акклиматизации, которую Гоголь, в этот раз отчего-то прошёл тяжело – всё это ударило по его сознанию, ещё раз проверив на прочность. Однако нынешний психологический кризис Гоголя истёк довольно скоро. Продолжался он несколько недель, а потом сошёл, как уходят ледяные массы, потерявшие поддержку холодов ледникового периода и оставившие по себе лишь следы на теле Земли, которые учёные-гляциологи называют моренными грядами.

Гоголь потом вспоминал этот кризис, его глубину, его странность. Этот кризис, конечно же, оставил по себе следы, как тот ледник. Подобные кризисы, к сожалению, будут происходить и в жизни Льва Толстого («арзамасский