Петр Чайковский - Ада Григорьевна Айнбиндер

Дни, проведенные с Модестом и Колей, безусловно, хорошо повлияли на состояние композитора. В Байройт он приехал уже гораздо более бодрым, в деловом настроении. Об общей обстановке и событиях начала Вагнеровских торжеств композитор писал: «…приехал сюда только накануне представления, в субботу 12/31; был встречен Клиндвортом; встретил целую массу знакомых и сразу попал в омут, в котором и верчусь целый день, как угорелый. Познакомился с целою массою новых лиц; был у Листа, который принял меня необычайно любезно; был у Вагнера, который теперь никого не принимает, и т. д. Из известных тебе лиц здесь находятся: Рубинштейн, с которым я живу и который приехал вечером в субботу же; Ларош, который с утра до вечера пьян, Кюи, которого я свел с Ларошем, но лишь для того, чтобы через два часа они снова поссорились, и т. д. Вчера состоялось представление “Рейнгольда”: как сценическое представление эта штука меня заинтересовала и пленила изумительной постановкой; как музыка – это сумбур невероятный, через который по временам мелькают необычайно красивые и поразительные подробности. Байройт – крошечный городишка, в который съехалось теперь несколько тысяч человек, стесненных в помещении и необеспеченных по части утоления голода»[396].

По окончании фестиваля Чайковский подытожил свои впечатления не только в серии статей, как корреспондент «Русских ведомостей», но и поделился своими мыслями в письме Модесту:

«Байройт оставил мне тяжелое воспоминание, хотя для моего артистического самолюбия там произошло многое для меня лестное. Оказалось, что я совсем не так мало известен в Германии и других заграницах, как я думал. Тяжелое это воспоминание потому, что суета там была все время неописанная. Наконец, в четверг все кончилось и с последними аккордами “Гибели богов” я почувствовал как бы освобождение от плена. Может быть, “Нибелунги” очень великое произведение, но уж наверное скучнее и растянутее этой канители еще никогда ничего не было. Нагромождение самых сложных и изысканных гармоний, бесцветность всего, что поется на сцене, бесконечно длинные диалоги, темнота кромешная в театре, отсутствие интереса и поэтичности в сюжете, – все это утомляет нервы до последней степени. Итак, вот чего добивается реформа Вагнера? Прежде людей старались восхищать музыкой, – теперь их терзают и утомляют. Разумеется, есть чудные подробности, – но всё вместе убийственно скучно!!![397]

На другой день после “Гибели богов” все разъехались (из наших) за исключением Лароша, который остался на вторую серию. Ларош в ужасно нервном состоянии и по временам казался мне сумасшедшим. Он сидит без денег, и хотя Руб[инштейн] и я ему дали по 100 марок, но этого ему мало. Из Байройта я поехал в Нюренберг, где провел почти сутки, чтоб написать корреспонденцию в “Р[усские] В[едомости]”, которую и окончил благополучно. Что за прелесть этот Нюрнберг! Сегодня утром приехал в Вену, завтра еду в Вербовку»[398].

«Ад». Песнь пятая

После Байройта Чайковский вернулся в Вербовку к родным, где пробыл до конца лета. В письме Модесту Ильичу композитор рассказывает о встрече с семьей:

«Вот уже неделя, что я в Вербовке. Полагаю, нет нужды подробно расписывать здешние прелести. Достаточно сказать, что я нахожусь среди самых милых сердцу людей, за исключением еще тебя, и что Вербовка сама по себе как местность мне очень по сердцу. Толя здесь тоже. Мы очень, очень хорошо проводим время. Вчера приехал Ипполит: длинный, толстый, тонкоголосый, сантиментальный, – но очень ласковый и не лишенный комизма в своих рассказах. Папашу я нашел очень похудевшим и состарившимся»[399].

Резкие перепады настроения и тяжелое самочувствие, особенно остро проявившиеся летом 1876 года, возникли вследствие многих причин – это и результат общего напряжения и невероятной творческой интенсивности, а также внутренних переживаний, которые буквально раздирали душу Петра Ильича. Его серьезные романы, увлечения и случайные связи последних лет, все, что было частью его природы, мучило композитора так или иначе всю жизнь. Из этого «порочного круга» он делал несколько попыток выбраться, одна из них – описанная выше история с Дезире Арто. Кроме того, одной из сильнейших душевных потребностей Чайковского была семья. Это проявлялось в его отношениях с братьями, отцом, сестрой, постоянное стремление к Давыдовым, к племянникам, которых было уже семеро.

В 1876 году Чайковский вновь задумался о женитьбе. Модесту Ильичу композитор писал: «Я переживаю теперь очень критическую минуту жизни. При случае напишу тебе об этом поподробнее, а покамест скажу одно: я решился жениться. Это неизбежно. Я должен это сделать, и не только для себя, но и для тебя, и для Толи, и для Саши, и для всех, кого люблю. Для тебя в особенности! Но и тебе, Модя, нужно хорошенько подумать об этом. Бугроманство[400] и педагогия не могут вместе ужиться»[401].

Петр переживал за брата, который имел такие же гомосексуальные наклонности, тем более Модест стал воспитателем маленького мальчика Коли Конради. Этому вопросу Петр Ильич посвятил и свое следующее письмо брату:

«Я много передумал за это время о себе, и о тебе, и о нашей будущности. Результатом всего этого раздумывания вышло то, что с нынешнего дня я буду серьезно собираться вступить в законное брачное сочетание c кем бы то ни было. Я нахожу, что наши склонности суть для нас величайшая и непреодолимейшая преграда к счастию, и мы должны всеми силами бороться с своей природой. Я очень люблю тебя, очень люблю Колю, весьма желаю, чтобы Вы не расставались, для Вашего общего блага, но условие sine qua non[402] прочности Ваших отношений – это чтобы ты не был тем, чем был до сих пор. Это нужно не для qu’en dira t’on[403], а для тебя самого, для твоего душевного спокойствия. Человек, который, расставшись с cвоим (его можно назвать своим) ребенком, идет в объятия первой попавшейся сволочи, не может быть таким воспитателем, каким ты хочешь и должен быть. По крайней мере я не могу без ужаса вообразить тебя теперь в Александровском саду под ручку с Оконешниковым. Ты скажешь, что в твои года трудно побороть страсти; на это я отвечу, что в твои года легче направить свои вкусы в другую сторону. Здесь твоя религиозность должна, я полагаю, быть тебе крепкой подпорой». Далее он добавляет: «Что касается меня, то я сделаю все возможное, чтобы в этом же году жениться, а если на это не хватит смелости, то во всяком случае бросаю навеки свои привычки… Думаю исключительно об искоренении из себя пагубных страстей»[404].

Из Вербовки в первых числах сентября на несколько дней Чайковский отправился к Шиловскому в Усово с целью занять крупную сумму денег – две тысячи рублей.

7 сентября Чайковский вернулся в Москву. В это время