Гибель империи. Северный фронт. Из дневника штабного офицера для поручений - Степан Степанович Посевин

— Уход самый лучший, дать ванну, хорошую кровать, белье…

Людмила Рихардовна как будто бы немного успокоилась, но когда Авдуш договорился до «выстрелов в подвале» и до «куша — рука руку моет», она шепотом остановила его, а сама, бледная как тень, перенося душевные потрясения, неожиданно упала на пол без чувств. Сам же Авдуш, бледный, беспомощный, опустился на ближайший стул. В канцелярии «чеки» поднялась суматоха: забегали служители и канцелярские писцы, две женщины занялись Людмилой Рихардовной, а молодые мужчины принесли воды; Опал достал откуда-то нашатырного спирта и начал натирать ей виски и давать его нюхать. Скоро Людмила Рихардовна очнулась и также присела на стул около брата. Ее настойчивая натура вновь заговорила о муже. Отдохнув немного и собравшись с силами, она пригласила к себе Опала и тихо, чуть дыша, обратилась к нему с вопросом:

— Господин Опал! Сколько будет стоить мне все это «удовольствие»?.. — и решительно взглянула на него. — Видите ли, вы мой друг детства, Авдуш тоже…

Замялся Опал, и после длинных и подробных вычислений, предательски выговорил общую сумму 40 тысяч рублей, или бумажными деньгами царского времени или по курсу — золотыми вещами и бриллиантами, а уплату произвести ему лично, в отдельной комнате канцелярии «чеки».

— Хорошо, я согласна! Завтра к 10 часам вы получите. Передайте об этом и своим же «ГеБеДе». Мое же условие: завтра я получаю от вас живым и невредимым своего мужа Давида Ильича Казбегорова. Согласны ли вы? — энергично утвердила сделку Людмила Рихардовна.

— Согласен! — протянул Опал.

И она, все еще не совсем хорошо чувствовавшая себя, дрожащей рукой незаметно достала из ручной сумочки две пятисотки и, также незаметно для других, передала их в руки Опалу. Он улыбнулся и поспешил заговорить другим тоном:

— Это будет аванс… Завтра утром у нас заседание президиума — и дело Казбегорова разберем в первую очередь и, конечно, в желательном для вас смысле…

— Пусть хоть Авдуш приедет к заседанию, если вы будете заняты, — и Опал низко поклонился, молча проводил их до дверей, услужливо открыл и еще раз поклонился.

Брат и сестра вышли на улицу молча, не прощаясь с услужливым чекистом, хотя он и принадлежал раньше к кругам интеллигентной и образованной молодежи.

Психология Дона Опала была для всех понятна; он сын 1-й гильдии купца города Варшавы, но остался круглым сиротой десяти лет от роду и был взят на воспитание дальней родственницей, полькой, проживавшей в городе Риге, которая и дала ему возможность окончить университет в Варшаве. Мировая война его не коснулась; будучи негодным к военной службе, он оставался гражданином свободной профессии, юристом, поддавшись и общему революционному движению, а при эвакуации западных губерний переселился на жительство в город Витебск. Российская революция увлекла Опала, как и многих других, так далеко влево, что сделала его расчетливым чекистом-коммерсантом.

Людмила Рихардовна приказала своему извозчику ехать к тюремной больнице, где у ворот ее надзирателю так же сунула в руку хорошие чаевые и свободно прошла с братом во двор больницы, получив даже и указание, какой дорожкой нужно идти в приемную. Дальнейшее движение их приостановил дежурный фельдшер у решетки, заявив в форме «вежливого чекиста»:

— Товарищ Опал меня предупредил о возможном появлении вас в больнице, почему дальше пропустить никак нельзя: больные могут донести, и я тогда пропал.

— А где же больной Казбегоров? — сквозь слезы ласково спросила Людмила Рихардовна. Но не успела она получить ответ, как Авдуш радостно, но тихо проговорил:

— Вон и Давид Ильич лежит на кровати, в том конце палаты, и читает какую-то газету! Да у него и нога почему-то забинтована.

— А что у него с ногой? — спросила и Людмила Рихардовна у фельдшера, внимательно рассматривая мужа на далеком расстоянии, через решетку и длинный ряд кроватей.

— Какой-то ушиб с глубоким повреждением кожи, — лаконично ответил фельдшер.

— Разбойники! — тихо шепнула она и, достав десятирублевый билет, сунула фельдшеру в руку, добавив: — Вам на «чай»… И будьте любезны, хоть записочку передайте Казбегорову от меня. Я его жена…

— То можно, — согласился фельдшер.

Она тут же на подоконнике на листочке блокнота по-французски написала: «Дэзи! Я около тебя, но говорить с тобою не имею права. Уезжаю домой, но завтра утром надеюсь вырвать тебя из рук тиранов. Горячо целую. Твоя Миля. 23/П, 1918. 8 часов вечера» — и передала фельдшеру, а сама и Авдуш, поднявшись на цыпочки, через решетку и всю длинную палату наблюдали за ним. Казбегоров прочем записку, повернулся лицом в сторону решетки, но никак не мог рассмотреть ее фигурку в плохо освещенном проходе из-за густой решетки. Наконец, увидел колеблющийся носовой платочек, улыбнулся и послал преданным защитникам его и ходатаям свой чистосердечный воздушный поцелуй. У Людмилы Рихардовны показались на глазах слезы, приступ истерики душил ее, дыхание захватывало, но она не могла долго бороться, дала знак платочком о своем уходе, повернулась к брату, и они вышли, поддерживаясь под руку.

Приехали домой только около 9 часов вечера, на скорую руку немного перекусили, и оба немедленно приступили к сбору своих ценностей.

Ценности и предметы, относящееся к элегантному туалету и имеющие характер важных воспоминаний о жизни, главным образом подаренные мужем, когда была еще невестой, и крестным отцом, Людмила Рихардовна в расчет не принимала. На свое секретное совещание с братом пригласила и отца: отобрали ценных вещей, менее важных и относящихся к ее детским годам, на 20 тысяч рублей, отложила по пять тысяч рублей из оставшихся в ее распоряжении десяти тысяч; отец также дал ей половину из своих сбережений, около шести тысяч рублей, с условием не говорить матери о том ни слова и даже намека не давать ей об этом. Остальную сумму, девяти тысяч, решили достать у известных в городе «ростовщиков» и «поставщиков» ценностей для новой «красно-черной» аристократии. Она достала некоторые отдельные ценные камушки и ожерелье, доставшиеся ей по наследству от бабушки по матери, известной рижской первой гильдии купчихи Куртенкалп, и передала брату Авдушу. И он немедленно ушел, скрепя сердце, молча страдая и за то, что так легко и официально наживаются другие,