На карнавале истории - Леонид Иванович Плющ

Пухов, наконец, выложил «козырь»:

— Ваш заведующий был сегодня у меня. Он говорил, что вы плохой работник и ничего еще не сделали в кибернетике. Он просил вас уволить.

— Я совсем недавно получил премию за отличную работу. Антомонов ни разу не обвинил меня в том, о чем говорите вы. Вызовите его, и пусть он скажет мне это сам, в глаза.

— Я занят. Вот вы работаете уже 6 лет и все еще простой инженер.

— У меня несколько иные представления о науке и карьере.

— Плох тот научный работник, что не мечтает о карьере. Вы — нерастущий работник. Нам такие не нужны. Советую подать заявление об уходе с работы по собственному желанию.

— Я буду жаловаться.

— Хоть в ООН.

Я сразу же пошел к Муромскому и в присутствии его подчиненных сказал ему, что он подлец, т. к. донес о моих словах об ООН, которые я ему сказал как бывшему приятелю.

Приехав в лабораторию, встретил Антомонова.

Антомонов сообщил, что ему предложили меня уволить под любым предлогом. Он также посоветовал уйти «по собственному желанию». Ведь все равно выгонят — и с плохой записью в трудовой книжке.

— Я вовсе не собираюсь помогать им меня преследовать.

Пошли разговоры с другими сотрудниками. Все сочувствовали, но некоторые говорили, что из-за меня разгонят лабораторию. Как потом выяснилось, многие из «подписантов» увольнялись «по собственному желанию» именно из-за этого аргумента. Я же считал, что если моим сотрудникам своя шкура дороже совести, то у меня есть моральное право пренебрегать их шкурой ради несотрудничества с КГБ в расправе над свободной мыслью.

Особенно мне было стыдно за дочь украинского художника Пустовийта, которого преследовали в 37-м году. Она деликатно стыдила меня за неморальное отношение к интересам лаборатории. Такая мораль у нее, испытавшей в свое время остракизм дочери «врага народа», показалась мне несколько странной.

На время затихло — со мной.

По всему Союзу прокатилась волна собраний, на которых осуждали «подписантов», выгоняли из партии, выгоняли с работы. Все это достаточно хорошо изложено в «Хрониках текущих событий», и поэтому я не буду останавливаться на событиях лета 68-го года в Киеве.

Некоторые «подписанты», спасая себя, стали «отреченцами» — они каялись.

Один кандидат наук в Киеве сказал, что подписал, будучи пьяным.

Доктор наук заявил, что письмо принесла красивая девушка, Ира Заславская (кандидат физико-математических наук):

— Не мог же я ей отказать.

Эта фраза стала крылатой, пословицей киевлян.

Я встретился с Виктором Боднарчуком, показал ему свое письмо в «Комсомолку». Он рассказал, что выгнать хотят из нашего института четырех: троих за письма, а инженера Иваненко — за создание хора с «националистическим уклоном».

В Киев приехал Петр Якир с дочерью Ирой и зятем Юлием Кимом. Юлий был одним из лучших «певцов оппозиции». Политические его песни были малочисленны, и это было одной из причин, что, в отличие от Высоцкого и Галича, песни Кима знали немногие. Вместе с поэтом Ильей Габаем и Якиром они написали одно из лучших писем протеста.

С Якиром мы пошли к Виктору Некрасову. Прекрасный рассказчик, он в лицах воспроизводил перед нами картины прошлого. Запомнилось — о «космополитизме».

На заседаниях писателей в 1948-49 гг. разоблачали «псевдонимы» и вообще космополитов, то бишь евреев. Было много трагикомических эпизодов.

Клеймят Э. Встает украинский поэт М. Бажан и пытается доказать, что Э. не космополит. Вечером собирается партийное собрание, где разбирают отсутствие бдительности у Бажана. Бажан признаёт, что за дружескими отношениями с Э. не заметил его космополитизма. Но в конце концов оказалось, что Э. не еврей, а немец. А разве немцы — космополиты? Э. вышел сухим из воды, тем более что и сам стал громить космополитов.

История, как всегда, упорно и скучно повторяет самую себя. В разгар борьбы с сионизмом (67–68 годы) Бажан опять проштрафился. Он опубликовал в журнале «Вiтчизна» поэму «Дебора» — о гражданской войне. Все было «правильно», по-партийному, кроме того, что положительной героиней поэмы оказалась… еврейка Дебора. В час пик борьбы за интернационализм Бажан опять утратил свою бдительность. В своих заблуждениях он пошел еще дальше — выдвинул кандидатуру еврейского писателя Финкельштейна (и еще какого-то расово не чистого) в Секретариат союза писателей Украины. Редактор журнала «Виiтчизна» Дмитерко получил выговор, а Бажана усовещали. На сей раз он не разоблачился перед партией.

Среди выступавших было принято не ограничиваться абстрактными рассуждениями о космополитизме. Нужно было разоблачить хотя бы одного еврея.

Друг Виктора Красина, писатель Натан Забара имел несчастье писать на идиш. В те годы некто 3. Либман, знаток идиша, специализировался на том, что выискивал в книгах еврейских писателей какие-либо намеки на симпатии к евреям, на сострадание к мукам еврейского народа или похвалу великим евреям — Эйнштейну, Кафке и другим (Марксу можно было, но не превышая меру).

Как только Либман находил космополитизмсионизм, жертва его бдительности попадала в тюрьму или лагерь. Забара тоже «загремел» в лагерь, где и встретился с Виктором Красиным, а через некоторое время с… Либманом.

Несколько жертв Либмана однажды попытались задушить стукача полотенцем, но пожалели.

Либман вышел на волю вместе со всеми, сейчас работает в университете, пишет ядовитые статьи против разлагающейся буржуазной культуры (вместе с сыном бывшего «врага народа» Дмитрием Затонским) и даже комментирует У. Сарояна.

Якир рассказал о письмах, полученных Л. Богораз и П. Литвиновым, — «жидовским отродьем», как называют их в письмах. Тождественность борьбы с космополитизмом и с сионизмом не вызывала сомнения. Вначале «жиды» были ростовщиками, кровососами-капиталистами, потом социалистами, большевиками и чекистами, затем космополитами, а теперь — сионистами. И всегда — плохими русскими патриотами. Но русское правительство всегда было справедливо: оно отмечало заслуги хороших евреев перед Родиной.

Через день Якиру сообщили по телефону, что умер В. Павлинчук, подписавший «Письмо 224-х», физик из Дубны, имевший много неприятностей с партийным начальством.

Якир не мог ни о чем-либо говорить, ни что-либо делать — так любил и уважал он этого «марксиста». Мы сразу же поехали в Бориспольский аэропорт. Билетов не было, пришлось возвращаться.

Якир показал нам машину — «они едут за нами». Настолько велик гипноз слов о демократизации страны, что я подумал про себя:

— Ему нравится играться в «казаки-разбойники». Откуда он знает, что это их машина?»

(Когда машины стали ездить за мной, я понял, что угадать, где их машины, не так уж и трудно. И понял его реакцию тех дней: первые шпики, первые машины чуть-чуть возбуждают эдаким спортивным интересом к ним, толкают подразнить, поиграться с ними в прятки. Потом интерес