Моя жизнь — опера - Борис Александрович Покровский

и другое никакого отношения к искусству не имеет — это цель творчества, художественный образ, созданный на определенной основе правдивой человеческой жизни. Это не жизнь, это воображение ее актов. Жизнь и искусство лежат на разных полках, хотя и сильно зависят друг от друга, влияют друг на друга. Воображение — это умение видеть предмет, действие, характер не на земле, не на полу, а в небе, на потолке, если хотите, и сообщать видимому особую жизнь. В детстве, когда мне надо было заснуть, мне мешали разные фантастические тени-люди, ползающие по потолку, стенам, шкафу… Я знал, что это фонарщик зажигает стоящий напротив нашего окна керосиновый фонарь. Но до этого простого, бытового объяснения мне не было никакого дела. Тени разбегались, собирались в группы, сговаривались, наступали… Дальнейшее я видел уже во сне. Тени не падали от фонаря, рамы окна, столба, стоящего напротив дома. Это были живые (оживленные моим воображением) создания, действующие на мое воображение и действующие благодаря моему воображению. А без чувства воображения и зритель в театре никому не нужен. В любой момент он может сказать: это не луна, это электрическая лампочка, закрытая в крепком прозрачном футляре. Для театра это убийцы, посылающие ему пулю в висок. Воображение, как и каждая способность человека, рождается вместе с ним, но скоро затирается миллионами мелких впечатлений. У большинства из нас жизненный мусор забивает способность созидания нереального. Для них перестают существовать Леонардо да Винчи, Моцарт, даже Пушкин, а в памяти остаются лишь имена и принятое в обществе их почитание. Этим людям скучно даже в лесу. Как-то мой друг студенческих лет Гога Товстоногов рассказал мне, что, оказавшись впервые в Сикстинской капелле, он замер от непонятного таинственного чувства. И вдруг кто-то рядом громко спросил у экскурсовода: «Скажите, а какая здесь кубатура?» Это в помещении, расписанном гением! И пришлось моему приятелю спуститься с высот воображения о Страшном суде на реальную грешную землю. Пошлость и невежество убивают воображение, они опасны для судьбы нации.

Воображение можно, а для людей творческого труда нужно, развивать. Воображение превращает факт, предмет в художественный образ, наделяет их красотою, своеобразным чувствованием, делает жизнь одухотворенной. Оно — проявление личности, таланта. Без воображения нельзя сказать, что жизнь прекрасна. Развивать образное мышление, сделать его путеводителем действенной логики событий — главное свойство профессии режиссера.

Композитор мыслит музыкальными образами, режиссер — действенными. Органичное взаимодействие, взаимовлияние одного на другое реализует особое оперное воображение. Оно изначально владеет автором оперы, разгадывается режиссером и торжествует в поющем актере. Воображению нужно дать волю, но при условии знания музыкально-драматургического замысла автора. Необходима не только воля, но и подчинение. Парадокс? Нет, лучше назвать это профессиональным мастерством. И кажется мне, что опыт надежно сопрягает «что» с «как», то есть то, что воображается, с тем, что конкретно приносит память жизни и память профессии, то, что воображаешь, и то, что помнишь в жизненной яви. Полезно помнить, как бывает в жизни, и то, как это в искусстве делали до тебя — великие драматурги, музыканты, художники, режиссеры. Это можно назвать консерватизмом, преемственностью, опытом, штампом. Ни в одном из этих слов нет для меня упрека!

Ассоциации, опыт, впечатления — драгоценный багаж Его надо копить, им надо дорожить. Пусть это глаза старухи с картины Рембрандта, волосы Весны Боттичелли, непредсказуемость реплик шекспировского шута или трогательная задумчивость колыбельной Марии из «Мазепы» Чайковского. Пусть это удачная мизансцена В. А. Лосского или Л. В. Баратова… Все пойдет в дело, если это стало моим, мною, присоединенным ко мне моей любовью. Поэтому я не верю «молодцам» от режиссуры, отвернувшимся от прошлого, потерявшим воспоминания и жизни и искусства. Воспоминания, впечатления — важная часть богатства, которую надо хранить, уважать, любить.

Увы, все это превращается в абстрактное «вообще», если воля режиссера, изучая, тренируясь и организуя музыкально-действенное зрелище, не может властно все это объединить. Безвольный режиссер — беда! Воля при постановке оперного спектакля, это по существу беспрерывная битва за сверхзадачу спектакля. А оперный театр уж так устроен, что в нем нет никого, кто бы эту сверхзадачу знал. От нее, от ее мобилизующей силы отворачиваются и певец, и художник, и дирижер, а следом за ними и тот господин, что сидит с биноклем в зрительном зале, бесстрастно держа программку в руках и придумывая, если он, прости Господи, рецензент, замысловатые словечки для жонглирования критическими формулами. За всю свою очень долгую жизнь я не заметил в рецензиях даже намека на интерес к драматургическому смыслу и развитию произведения или спектакля. А между тем это единственно верный путь, способный вывести театральный акт из блужданий по темному лесу музыкально-вокальных терминов, в котором часто плутают и исполнители, и те, кто, сидя в зале, находится в их власти.

Оперный спектакль должен быть ясным, без излишней зауми и осложнений. Его драматургическая мысль должна быть очевидной и просто изложенной, чтобы пройти сквозь заросли многообразных интересов, которыми являются сюжет, вокал, музыка, текст, оркестровка, актерские индивидуальности. И это все должно быть организовано волей режиссера. Тут не место добреньким и со всем согласным. Должна существовать, атаковать воля режиссера на службе у потаенного замысла автора. Когда режиссеру удается воображением, опытом прошлого и волей прояснить, а не затуманить художественный замысел автора, красота и мудрость творения становятся всем доступны. А что может быть лучше?

Театр живет в двух плоскостях. Одна плоскость — производство, то есть исполнители, сцена, закулисная, или другими словами административно-организационная жизнь. Вторая плоскость — потребление: зритель, критика, признание, интерес к театру, потребность в нем. Меняется жизнь, меняются и соотношения плоскостей. Стабильности здесь нет, а потому надо быть осторожным и не принимать всерьез как безусловно важную точку зрения одного момента. Нельзя и не надо угождать всем — и тем, кто всю жизнь прожил в русской провинции, и тем, кто не выходил из Версаля, тем, кто пришел из ФЗУ, и тем, кто когда-то учился в институте благородных девиц. Всем угодить нельзя, но надо все возможные мнения, оценки, привычки иметь в виду, знать их и по возможности уметь обобщать для утверждения своих позиций: гражданских, личных, профессиональных. Беда, если созидатель в искусстве творит по принципу «Что изволите?», но ведь каждому из нас хочется иметь похвалу и признание сегодня, сейчас, на все времена!

И я пытался в своем творчестве обобщить все мнения, забыть, что всем мил не будешь. А вокруг разные люди, разное время, разные условия, потребности, вкусы. И все это в бесконечных противоречиях, разногласиях. Было время, когда меня ругали за то, что в моих спектаклях