О Самуиле Лурье. Воспоминания и эссе - Николай Прохорович Крыщук

выложил передо мной уже готовый фельетон «Пришествие Краснобрыжего» – остроумный, презрительный и в то же время, если кому-то нужны были аргументы, разбивающий все потуги этого писаки. Это действительно был шедевр. Стоит ли говорить, что в те времена его никто не напечатал[9].

Так вот, о поправках – в машинописи не было ни одной. Возможно, конечно, правка была в предыдущем варианте, а потом текст был снова перепечатан. Я не знаю. Но в те времена не было компьютеров – стучали на машинке, и откуда бы у Саши взялось время перепечатывать текст снова из-за двух-трех – предполагаю я – исправлений? Создавалось впечатление, что этот текст возник у него – слово за словом – в голове целиком.

«Я читал и ржал как дурак», – написал Борис брату (письмо от 24 марта 1969 г.).

Он действительно хохотал в голос.

К статье о Краснобрыжем Саша взял три эпиграфа гекзаметром:

«Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына» (Гомер).

«Слышу божественный звук умолкнувшей эллинской речи» (Пушкин).

«Зять Аполлона Харон у Стругацких из философистов» (Краснобрыжий).

Книжка, о которой шла речь, – перевертыш. Открываете ее с одной стороны – «Стажеры», повесть, написанная в 1961-м и опубликованная в 1962 году. Переворачиваете книжку и открываете ее с другой стороны – «Второе нашествие марсиан», новая повесть, написанная в 1966 году, опубликованная в 1967-м в журнале «Байкал» и никогда под книжную обложку не попадавшая.

Нахохотавшись, Борис Натанович вытащил экземпляр перевертыша и открыл книгу, явно намереваясь подписать. «Борис Натанович, вы мне уже подарили книжку», – сказал я. «Будет вторая», – ответил Борис и – невооруженным глазом было видно – довольный собой, принялся писать на открытом развороте:

О Миша Лемхин, тебе

Я дарю эту книгу на память,

Вспомнить чтоб было о чем

Склоне столетия на.

21.03.69 – день Краснобрыжего

В новые времена Саша смог выпустить несколько книг старых и новых эссе, издать и переиздать роман о Писареве, написать замечательную – очень личную – книгу о Николае Полевом, точнее о русской литературе XIX века. Уже заболев, во время лечения, он написал повесть «Меркуцио». Он мечтал написать книгу о Салтыкове-Щедрине, которого считал ключевой фигурой русской литературы второй половины XIX века. За несколько месяцев до смерти, у меня дома, перебирая тома двадцатитомника Салтыкова-Щедрина, он говорил: «Жалко, уже нет времени написать о Салтыкове». Но после «Меркуцио» все-таки взялся за него.

22 июня он написал мне по электронной почте: «…мечтаю довести до конца последнюю вещь. Наверное, не сумею, но она меня держит и придает жизни интерес».

Через несколько дней после Сашиного ухода я написал для здешней русской газеты «Кстати» (редактора которой я в свое время убедил завести рубрику «Колонка Самуила Лурье»): «Я просмотрел в интернете несколько статей, появившихся в эти дни. Одна из них называлась так: “Самуил Лурье был человеком, который лучше всех среди нас писал по-русски”. Так написал один хороший питерский журналист. А я подумал: интересное мерило – кто лучший среди нас. Как будто речь идет о соревновании в ремесле, и Лурье выиграл это соревнование.

Но у Самуила Лурье были другие критерии. Он не соревновался ни с современниками, ни с классиками. Я не хочу никакого пафоса, но, если говорить серьезно, Самуил Лурье не соревновался ни с кем. Он служил русской литературе и на нее равнялся.

И поэтому написанное им останется надолго».

6

Андрей Битов как-то сказал, что люди в нашей стране смогли выжить – в той степени, в какой они смогли выжить, – только потому, что на советской стуже они умудрились устроить себе закутки тепла, где можно было снять рукавицы и шапку-ушанку, отогреться, расслабиться, закурить сигарету, рассказать анекдот.

В Ленинграде одним из таких мест, нагретых людьми, был Сашин кабинет в редакции «Невы». Это был почти клуб. Кто-то забегал на минуту, кто-то, как я, сидел часами.

Я помню, как однажды зашел Андрей Битов и застал нас с Сашей пылко обсуждающими финансовые дела – не Сашины и не мои, а Николая Алексеевича Некрасова. И «огаревское дело», и животрепещущую тему – куда после смерти улетели деньги Некрасова (а их должно было быть много). При этом мы придумывали самые фантастические пути проникновения в архивы, где – Саша был уверен – должны быть банковские документы.

Андрей Битов был человек ехидный, и хотя он ничего не сказал о предмете нашего спора, было видно, что он решил: и у одного, и у другого поехала крыша. Битов пришел с рукописью повести, если память мне не изменяет, она называлась «Кольцо». Саше показалось, что момент подходящий: составляется план на будущий год, тираж журнала падает, Андрей Битов не человек с улицы. Может быть, начальство купится. Саша позвонил Битову, и Битов явился. И выложил на стол чистенькую, не обтрепанную по редакциям папку: «Тут есть всякие ситуации, и если вам покажется, что какие-то слова могут смутить Попова, заклейте их пожалуйста». Саша заверил Битова, что заклеит, и Андрей удалился.

Я всегда был читателем Битова, с самых первых его рассказов, публиковавшихся еще до выхода первой его книги «Большой шар». Бывал на его выступлениях – один раз в ленинградском ТЮЗе и еще где-то, сейчас не помню. Но познакомился только вот в этом Сашином «клубе».

Битов ушел, и я тут же открыл его папку. Из двух глав, «Фаина» и «Альбина», взятых из романа «Пушкинский дом», Битов соорудил повесть. Саша, конечно, заклеил, что мог, вроде: «А сколько раз? А раздевались ли?» Но это было абсолютно непроходимо. И Андрей, человек более чем опытный, разумеется, понимал, что такая повесть не имеет ни малейшего шанса попасть на страницы журнала «Нева», равно как и тогдашнего журнала «Новый мир», который напечатал роман Битова в разгар перестройки (но первое его издание состоялось в США, в издательстве «Ардис»).

Саша потом долго ломал голову: зачем Битов приносил эту папку? Но так ничего и не придумал.

Здесь же, в этом «клубе», Саша познакомил меня с Довлатовым. Когда я пришел, они курили в коридоре – наверное, в этот день Кривцов был в редакции и занимался какой-то серьезной работой, так что разговоры в кабинете мешали ему. Ясно было, что и Саше пора отправляться к рукописи или гранкам, лежащим на его столе. Сергей сидел, Саша стоял.

Саша представил нас: «Сережа Довлатов – Миша Лемхин. Миша – фотограф и тоже пишет прозу».

Такая характеристика не понравилась ни мне, ни Сергею.

Саша ткнул недокуренную сигарету в пепельницу, сказал: «Я сейчас принесу», зашел в кабинет и через полминуты вернулся с папкой. «Осенью Мишу тоже в армию гребут», – сказал Саша,