Под тенью века. С. Н. Дурылин в воспоминаниях, письмах, документах - Коллектив авторов -- Биографии и мемуары

Примите, дорогой Сергей Николаевич, от меня в подарок небольшую акварельку и несколько старых рисунков-набросков, и я буду счастлив, если Вы в иную трудную минуту жизни несколько отдохнете, глядя на них, и перенесетесь мыслью в иной край, куда, быть может, Вы скоро возвратитесь и где так рады будут Вас видеть любящие Вас люди. <…>[329]

* * *

<…> пусть этот год поскорее принесет Вам освобождение! Спасибо Вам, дорогой, за Ваше чудесное письмо; оно такое нежное и ласковое, и любовное ко мне и моему творчеству, и так убедительно говорит о нужности моей работы, о старых песнях, которые вечно новы, — все это так ободряюще действует на меня. Спасибо Вам, дорогой, за Вашу любовь! <…> Жизнь кругом все делается тяжелее и тяжелее, и небо все больше кажется в овчинку. Большое утеснение терпит наше бедное искусство — стоит только почитать последние выпуски «Литерат<урной> газеты». А там и за нашего брата пейзажиста возьмутся, такого рода наскоки уже проделываются. Подумываю о написании фабричных труб, домен, железа и бетона[330], вместо милой земли, неба и моря. Одобрите ли Вы, дорогой Сергей Николаевич, такой сдвиг на все 100 % в моем творчестве? Вызвали меня через нашу местную крымскую газету на социалистическое соревнование, и вот не знаю, не то писать взятие Перекопа, не то бегство белых…[331]

[Продолжение см. в главе «Киржач».]

Пастернак Борис Леонидович

Дорогой мой Сережа! Как мне Вас благодарить! <…> Вы, вероятно, и не догадываетесь, как много значит и какою гордостью за Вас преисполнило меня то, что Вы из реквиема[332] процитировали строчки для всей вещи и ее смысла — вершинные и которые так легко не заметить. <…> «Есть между жизнью и большой работой…» и т. д. Ах, ах, Сережа, — с чудом Вашего пониманья ничто не может идти в сравненье, и всего менее — я сам. И я ведь снизу, а не на одном уровне обсуждаю Вашу проникновенность и дивлюсь ей. Сами посудите, разница не мала! Передо мной был подлинник, я жил с ним, у меня было время; я мог по двадцать раз проворонивать незаметную поразительность каждой строчки, прежде чем она мне открывалась в двадцать первый. С этого двадцать первого раза и двинут перевод. И он дан Вам разом. Вот пропорция наших шансов. Не сердитесь на меня за мои неполные, недоговоренные письма: я готов всю силу нынешней подозрительности, видящей часто то, чего нет, целиком принять на себя. Но мысль, что каким-либо своим движением я могу навлечь ее на Вас, меня парализует.<…> Обнимаю Вас, Ваш Боря[333].

[Продолжение см. в главе «Москва. Болшево».]

Гениева Елена Васильевна

Гениева Елена Васильевна (урожд. Кирсанова; 1892–1978) — переводчик с немецкого и французского, духовно близкий Дурылину человек. Из дворян. Выпускница Высших женских курсов. В учреждениях никогда не служила. Семью вполне обеспечивал муж — Николай Николаевич Гениев, крупный ученый, профессор-гидролог, один из создателей Московского инженерно-строительного института (МИСИ). Познакомились Елена Васильевна и Сергей Николаевич в 1925 году у общего друга Евгении Александровны Нерсесовой. Дурылин стал преподавать детям Гениевых — сыну Юре и дочери Елене. Отношения скоро перешли в близкую дружбу. Летом 1926 года в Коктебель Дурылин поехал с Е. В. Гениевой и ее детьми. Уезжая в томскую ссылку, Дурылин оставил у Гениевой свой архив, книги и часть мебели. Из Томска он присылал ей все, что выходило из-под его пера, и ждал ее мнения, критического, нелицеприятного разбора. Активная, насыщенная переписка 1927–1934 годов полна «бесед» о литературе, искусстве, философии, театре. Елена Васильевна выполняет массу заданий Дурылина по поиску нужных для его работы справок, копировании документов, составляет каталог его обширной библиотеки и делает перечень рукописных материалов. Вместе с Е. А. Нерсесовой они регулярно посылают в Томск фиксированную сумму денег, посылки с едой, гомеопатические лекарства. В своих письмах Дурылин постоянно подчеркивает: «Вы верный и преданный друг», «Как ласково и дружески умеете Вы подойти к душе — и как просто», «У Вас есть талант внимания», «Вам я открываю „вся внутренняя моя“…».

<…> И даже в «Углах»[334] Вы не сын Василия Васильевича. Это похоже на него, заставляет вспомнить о нем и совсем по-другому. У Вас совсем нет «вывороченности» всего наружу, Вы по-другому интимны. То, что Вы дарите людям, это блестки Вашего золотого ума, но я думаю (по тому, что я слышала), про Вас, прочитав «Углы», никто не скажет: «Его душа была сплетена из грязи, нежности и грусти», не потому, конечно, что я Вас хочу сделать святым на земле, а потому, что «грязь» эту Вы никогда не покажете, потому что «7 пятниц на неделе» Василия Васильевича для Вас не нормальное состояние, а «чертогон», который вообще не входит в Вашу обычную интеллектуальную и очень тонко интеллектуальную жизнь[335].

* * *

Милый, дорогой мой друг, наконец-то я могу написать Вам длинное письмо. <…> Я прочла те 10 [тетрадей] «В своем углу», что были у меня. Сколько воображаемых писем я писала Вам в эти вечера. <…> я не ожидала такой напряженности боли, одиночества и обнаженности тончайших слоев души. <…> О «Своем угле» я говорила только о той ниточке живого нерва, которая там сплетается с интеллектуальной. <…> Вы знаете мое твердое, холодное, а не сердечное убеждение, что Вы были бы (увы! «бы» <…>) лучшим, умнейшим, тончайшим русским критиком[336].

* * *

<…> Вы не «все равно кто», а совершенно единственный в мире С. Н., самый умный человек, какого я когда-либо знала, пленивший меня этой четкой красотой ума. Прочих Ваших свойств не буду перечислять, потому что это выйдет похоже на лесть[337].

Киржач

Непрекращающиеся ходатайства друзей о смягчении участи Дурылина дали результаты к концу 1930 года. Благодаря усилиям Е. П. Пешковой, хлопотам И. С. Зильберштейна, бессменного редактора «Литературного наследства», и с помощью В. Д. Бонч-Бруевича удалось получить разрешение ОГПУ заменить высылку поселением в одном из шести округов и областей СССР «с прикреплением на 3 года». Это значило, что ему нельзя жить в шести крупных городах страны, а «прикрепление» означало регистрацию в местном отделении ОГПУ. Волошин звал приехать к нему в Коктебель. Но Дурылин выбрал Киржач, поближе к Москве, к родной земле, «к милому пределу».

По пути в Киржач удалось заехать в Москву (ОГПУ выдало справку — разрешение на временный въезд в столицу), повидать близких, распорядиться