Александр Родимцев - Твои, Отечество, сыны

— Уж говорите вы…

— Ладно. Извините, товарищи, что я волнуюсь. В бою не так теряюсь, как перед нашими командирами… А почему? Видно, характер. Так вот, еще до начала нашей артиллерийской подготовки моя группа незаметно вышла на рубеж атаки. Нами все было предусмотрено, и каждый имел свою боевую задачу. Как только разорвался наш последний снаряд, мы уже были у дома, где разместился штаб немецкого полка… Тут нам повезло: у дверей дома стоял только один часовой. Наш боец Серов так быстро и ловко подкрался к нему, что гитлеровец даже рта не успел раскрыть. Потом мы ворвались в штаб…

Крюков наклонился, открыл чемодан, встряхнул какое-то длинное, широкое полотнище.

— Это знамя фашистского полка… Написано: 16-я мотодивизия… А вот пятнадцать железных крестов. Генерал не успел их раздать своим воякам. А это я для вас, товарищ полковник, прихватил: кортик самого генерала…

Он подал мне маленький, искусно отделанный кортик, сияющий золоченой рукоятью.

— А где же владелец этой игрушки?

Крюков растерянно развел руками.

— Сбежал, каналья. Как только начался наш артналет, вскочил в машину и дай бог ноги! Это мне потом пленные рассказывали. Он даже все личные вещи бросил: здесь, в чемодане, мундир, белье, бритва, духи, письма… Все бумаги, что оказались в штабе, мы тоже прихватили. А в соседнем дворе стояли две большие машины, и немцев около них было человек двадцать. Обухов забросал их, гранатами и, когда они разбежались, взял несколько тулупов. Пожалел, чтобы не сгорели.

— Ровно десять тулупов, — негромко сообщил Обухов. — Новенькие. Жаль, больше не успел… Очень уж сильно горели машины, и чад невыносимый, и вонь…

Мы смотрели на этих трех славных воинов: с такими ли героями не побеждать?!

— Представьте к награждению, — сказал Иван Самойлович. — Да, кстати, известно ли товарищу Обухову, что ему уже присвоено звание Героя Советского Союза? Сегодня, двадцать первого ноября, получен указ…

Воин стремительно встал, стройный, подтянутый.

— Какая радость! — прошептала Наталья Ивановна.

Голос Н. Ф. Обухова срывался от волнения:

— Вся моя жизнь принадлежит Родине. Высокое доверие партии и правительства я оправдаю в боях!

Грушецкий обнял солдата и поцеловал; я поздравил капитана и старшего политрука с блестящим выполнением задачи.

…А подарок этих смельчаков — генеральский кортик — до сих пор хранится у меня как первый трофей того незабываемого трудного времени.

В недолгий час затишья на окраине Тима, в штабе полка, Шевченко сказал, что меня спрашивает какая-то женщина. Я удивился: кто бы это мог быть?

У крылечка я увидел Веру Яковлевну, нашу недавнюю гостеприимную хозяйку, мать Володи. Но я не узнал ее с первого взгляда: как быстро горе может состарить человека, провести по лицу морщины, погасить взгляд.

Она заговорила робко, словно виновато:

— Извините, Александр Ильич, но я узнала издали товарища Ржечука и подумала, что и вы должны быть здесь. У меня к вам большая просьба: возьмите меня медсестрой…

Я пригласил ее в дом, и она вошла, как-то тяжело, нерешительно ступая, и устало опустилась на табурет.

— Что с Володей? Где он? Я поручил его товарищу Ржечуку, но тот и сам еле спасся.

Глаза ее были сухи, губы чуть заметно дрожали.

— Спасибо, Александр Ильич. Вы хорошо отнеслись к мальчику. Ваше обещание взять его в армию было для него самой большой радостью в жизни, хоть и последней… А теперь Володи нет. Вы видите, я не плачу. Я плакала слишком много все эти дни, но потом поняла: слезами горю не поможешь, и, глазное, он успел отомстить за себя.

Некоторое время мы молчали. Стенные ходики неторопливо отсчитывали минуты. Где-то над нами тяжело гудел самолет, и разбитое стекло в раме окна вздрагивало и звенело.

— Вы расскажите подробно, Вера Яковлевна. Как это произошло?

— Да я и сама хочу вам об этом рассказать. Я чувствую себя виноватой… У нас было время, и мы могли уйти на восток. Еще раньше Володя настаивал на этом. Но ведь тысячи людей остаются. Все не могут уйти. И я не могла уйти, — знаете почему? Все-таки новый домик, маленькое хозяйство… Я так любила свой уголок! Казалось и странным, и диким бросать все это на произвол судьбы. Верилось: немец не вступит в наш город… А теперь я так жалею.

Она расстегнула фуфайку, достала фотографию сына. С открытки на меня глянули ясные веселые глаза.

— Мы ждали вас, Александр Ильич. Когда фашисты начали бомбить город, мы очень беспокоились за вашу судьбу. Володя говорил, что вы обязательно успеете к нам забежать… Я приготовила хороший завтрак, и ваш политрук с моим сынишкой успели покушать. Потом они всё собрали и оседлали лошадей. В последнюю минуту, в самую последнюю, и я решилась. Быстро собрала узелок: что ж, думаю, прощай, домик, я тоже уйду вместе с Володей. И нужно же такому приключиться именно в последнюю минуту: откуда ни возьмись, два немецких танка, с автоматчиками на броне, подкатывают к нашим воротам… Володя и политрук бросились к лошадям, а я хотела выбежать на огород, но второпях не заметила нашего недостроенного погреба. Оступилась и полетела куда-то вниз, в темноту… Правда, я упала на песок и не сильно ушиблась. Прошло, может быть, тридцать секунд, не больше: я поднялась по лестнице, выглянула во двор. Ваш политрук с места перемахнул на коне через забор, а вторая лошадь билась у крыльца, расстрелянная автоматчиком. Рыжий, глазастый немец стоял у калитки, и автомат в его руках дымился… Еще два немца пробежали через двор к забору и открыли огонь по вашему политруку. Однако он был уже далеко и мчался прямо к оврагу. Но куда же девался Володя? Двери сарая были приоткрыты… Значит, он спрятался в сарае. Помнилось, когда он подходил к лошади, в руках у него был автомат. Ваш автомат, товарищ полковник… С утра Володя еще раз чистил его и смазывал… Не знаю, почему немцы не вошли в дом, а двинулись к сараю? Наверное, их привлекла приоткрытая дверь. Я замерла. Из сарая послышались автоматные очереди. Меня будто пламенем обожгло: они убили Володю!

Я выбралась из погреба, встала во весь рост и пошла к сараю. Танки уже выкатились на улицу. На дворе не было никого. Из дома доносилась стрельба и звон посуды.

Я вошла в сарай и в полутьме споткнулась о что-то мягкое. Присмотрелась и увидела труп немецкого солдата. Здесь у нас была сложена солома, и немец почему-то подгреб под себя целую охапку. Но он был не один. Дальше, около дров, лежали еще три убитых немца. А на дровах, будто загнанный зверек, сидел с автоматом в руках Володя. Глаза его блестели, и на губах запеклась пена.

— Мама… — прошептал он чуть слышно. — Мамочка… Уходи! Запомни, мамочка, я умру не напрасно. Если ты останешься жива, передай моим товарищам, комсомольцам, что я сражался до последнего патрона…