Мария Арбатова - Мне 40 лет

События преглупо закрутились. То ли я поделилась с поэтессой, что мне нравится муж красавицы, то ли она сняла эту информацию с какой-то сцены в компании, но её девственный рассудок замутился. Как все сексуально-необслуженные, она бросилась в пламя, которого не было, стала заламывать руки, писать про это стихи (своего любовного материала не было) и клясться честью и жизнью, что тайна умрёт в ней. Вечно не высыпавшаяся мать близнецов, с немалым по возрасту опытом половых отношений, я плохо врубалась в её пафос, ведь «ничего же не было».

А тут ещё невзрачная, писавшая прозу, напечатала с помощью комсомольского мужа стишок в сборнике. Стишок выдавал её глубокую непригодность к выбранному делу, и я посоветовала больше никогда стихов не печатать, потому что проза у неё была не хуже, чем у всех на курсе. Она посмотрела на меня, как пациент на врача — убийцу, и резко охладела ко мне.

Как-то в день зачёта по творчеству Пушкина поэтесса позвонила, почти рыдая. Из сбивчивых фраз я поняла, что она «не смогла с этим жить» и поведала невзрачной о моём интересе к мужу красавицы. Что та возбудилась ещё больше и скорее всего настучит красавице, так что «будет разговор». Я прибалдела, но литинститут есть литинститут, там провинциальная половина предпочитает промискуитет, а московско-интеллигентская — пояс целомудрия, при том, что все стоят на одинаковых котурнах.

Я поехала сдавать зачёт по Пушкину. В коридоре три мрачные подружки многозначительными жестами показали дорогу в пустую аудиторию и устроили там православно-комсомольское собрание, в ходе которого красавица плакала и сморкалась, поэтесса кидала на меня молящие взоры, а невзрачная спрашивала: «Как ты могла?» Первым моим посылом было сказать: «Девки, вы чё, охренели?» — и пойти сдавать Пушкина. Потом я подумала, что вся половая жизнь троицы представлена браком красавицы и что я, хоть и в невинной форме, посягнула на их общее сексуальное достояние. «Ну признайся, что ты всё это выдумала?» — вскрикивала невзрачная, но я не знала, какое «это» они, самовозбуждаясь, за ночь выдумали, и на всякий случай отрицала вообще всё.

Когда я была отпущена под укоры невзрачной про поруганные узы дружбы, то, наплевав на зачет по Пушкину, побежала в ЦДЛ — бог знает, какую сцену эта компания могла устроить невиновному мужу красавицы. Я попросила одного писателя позвать потенциально пострадавшего к телефону и, поскольку аппарат в квартире был параллельный, на эзоповом языке объяснить, что, если будут спрашивать, ни в чём не сознаваться. И хотя сознаваться было не в чем, я понимала, что даже из факта наших телефонных разговоров компания пылких девственниц сошьёт дело. Телефонный номер был занят час.

— А сколько ему лет? — спросил писатель.

— Тридцать, — ответила я.

— Успокойся, — сказал писатель. — В этом возрасте мужик уже никогда ни в чём не сознаётся.

Объект внимания ни в чём не сознался и обиделся на меня, решив, что я крутила интригу на спор. А через пару месяцев ушёл от жены к девушке типа уборщицы.

Через много лет мы встретились и помирились, он приезжал ко мне в гости в Ясенево, вернувшись из Парижа с новомодным пистолетом для крепления холстов и дырявил новые стены для развешивания картинок. После инцидента я попросила ещё одну академку, чтобы не учиться с идиотками на одном курсе. Поэтесса со временем затерялась в переводчицких интригах и стала приживалкой при вдове известного национального поэта. Красавица поправилась, померкла и живёт в одиночестве. А невзрачная стала широко известна узкому кругу и живёт с пожилым человеком неважной репутации.

Но это была последняя платоника.

Детям не было двух, арбатское жильё ещё принадлежало нам, а Саша учился и охранял телеграф на Калининском по ночам. Детей пасла мама, а я оказалась в центре с целью что-то взять на Арбате и зайти за мужем на телеграф. Когда я открыла дверь ключом, Саша вылетел навстречу с испуганными глазами и заявлением: «Только ничего не подумай, ей просто негде ночевать!».

На его лице было написано: «Жена нечаянно нагрянет, когда её совсем не ждёшь…». Я оживилась: дети, пелёнки, ругань с мамой «чем лучше кормить малышей», а тут — события, измена. Я всё же была драматургом. За прадедовским дубовым столом сидела густо провинциальная девушка, онемевшая от испуга, в расшитой кофточке и дутых золотых серёжках. На столе стояла бутылка вина и сковородка с яичницей, поедаемой собеседниками без помощи тарелок. Девушка вышла из ступора и залопотала с сильным украинским говором про то, что у неё сегодня день рождения, что она проездом, что совершенно негде заночевать, что она честная девушка и ей бы никогда в голову не пришло.

В салонной манере я сказала, что брак не означает ошейника, что у каждого из нас могут быть самостоятельные желания и что ей не стоит напрягаться по поводу ночлега, конечно же, она останется здесь… В общем, я превзошла самоё себя в области изысканности и такта, из чего девушка поняла только то, что по роже я ей бить не буду.

— Я ещё понимаю, что если её долго мыть, с ней можно спать, — сказала я мужу, когда мы шли домой, оставив девушку на белоснежной простыне, хотя было видно, что она не первый день мается по вокзалам и телеграфам. — Я только не понимаю, как можно с ней есть из одной сковороды?

— Ну, мы же разными вилками, — напомнил муж. Приступа ревности у меня не было. Я с детства чтила цитату: «Соперничают люди с себе равными, заботятся же о мнении мудрых». Но мне не понравилось, что подобные персонажи сидят за столом моего прадеда и едят яичницу из сковороды.

— Смотри, — сказала я мужу. — Ты первый начал.

— Неужели тебе не всё равно? — удивилась Верка.

— Симметрия придаёт браку устойчивость, — пояснила я.

— Тогда иди ищи мужичка погрязней на вокзале! — засмеялась она. Но вокзальные мужички не вызывали у меня эротических фантазий, я пошла в ЦДЛ, села за столик и высмотрела среди вздыхателей молодого перспективного поэта. В течение часа слушала его лирику, потом окутала его взором лётчика на город, который он сейчас будет бомбить, и сказала: «Мне тебя пригласить некуда, решай в течение двадцати минут, а то передумаю».

Такие вещи спокойно говоришь мужчине, с которым можно переспать, а можно сказать в самый последний момент: «Извини, я пошутила!» Поэт затрепетал, ведь до этого я его год в упор не видела. Взял за горло приятеля, служащего в Союзе писателей на Воровского, и вытряс из него ключи от кабинета в бывшем особняке дома семьи Ростовых. Моя первая измена была насквозь литературной. Поэт подозревал, что я внезапно осознала масштаб его дарования. На диван были постелены рукописи молодых писателей, думаю, это было самой активной работой с ними в казённом доме литературы. А я устало думала: «Дети уже дома уложены, ещё стирка, уборка, незаконченная курсовая. Ну, ладно. Главное, дело сделано».