Максим Литвинов. От подпольщика до наркома - Вадим Викторович Эрлихман

случился новый кризис – на этот раз в отношениях с Германией, которую в Москве по-прежнему, несмотря на неудачу революции, считали главным европейским партнером. 3 мая 1924 года немецкий коммунист Йозеф Бозенгардт, скрываясь от полиции, укрылся в здании советского торгпредства, но полиция ворвалась туда следом за ним и устроила обыск. Полпред Крестинский немедленно закрыл торгпредство (что вело к прекращению всех торговых отношений между странами) и выразил решительный протест. К Германии решили применить санкции – 5 мая была прекращена продажа ей зерна и других продуктов, торговые сделки с немецкими фирмами приостановили, а советским пароходам запретили заходить в германские порты. Это грозило серьезным ущербом экономике, которая только-только начала выбираться из кризиса. В Берлине воцарилась паника, правительству грозила отставка.

На пике ажиотажа, 16 мая, Литвинов в интервью «Известиям» заявил: «Неожиданное и бессмысленное нападение берлинской полиции на торгпредство является не только формальным нарушением экстерриториальности и оскорблением Советского правительства, но и действием, лишающим наше торгпредство необходимых условий для спокойной работы. Экстерриториальность торгпредства вытекает из советско-германского соглашения 1921 года, которое Рапалльским договором не было отменено»[324]. И как обычно, оставил немецкой стороне мостик для налаживания контактов: «Общность экономических и политических интересов, которая вызвала к жизни Рапалльский договор, еще сохраняет и сохранит свою силу надолго. Я не допускаю ни на одну минуту мысли, чтобы германское правительство сознательно стремилось к изменению существующих между Советскими республиками и Германией отношений»[325].

Литвинов и Н. Крестинский. (Из открытых источников)

Через несколько дней германский посол граф Брокдорф-Ранцау[326] попросил приема в НКИД. Чичерин и Литвинов предъявили ему требования: германское правительство должно принести извинения, наказать виновных в инциденте, компенсировать ущерб и предоставить советскому торгпредству те же права экстерриториальности, которым пользуются дипломатические представительства. В Берлине долго думали, но руководство наркомата стояло на своем. 29 июля инцидент был урегулирован, все требования советской стороны выполнены.

Берлинский инцидент обсуждался и на XIII съезде партии, который проходил 21–31 мая в Москве – впервые без Ленина, скончавшегося в Горках 21 января. К отсутствию вождя в Кремле уже привыкли, но в обществе его смерть вызвала горе и растерянность. Литвинов тоже был опечален – он никогда не был близок к Ильичу, но искренне уважал его и всегда (в отличие от Красина или Чичерина) сохранял ему идейную верность. В своих воспоминаниях он писал об общении с ним в эмиграции: «Каждое выступление Ленина было для нас буквально праздником, означавшим победу над противниками. Естественно, преклонение перед ним возрастало от личного контакта и бесед с ним. Совершенно очаровывали его простота и скромность. Невольно напрашивалось к его выгоде сравнении с другим предметом нашего преклонения – напыщенным и высокомерным Плехановым». И далее: «Ленин отнюдь не представлял собою типа замкнутого, кабинетного ученого, человека не от мира сего… Он обладал чувством юмора, любил пошутить и посмеяться. Он охотно выполнял роль гостеприимного хозяина в своей скромной квартирке»[327]. Почему-то этот текст никогда не был опубликован – возможно, ему не хватало восторженности, но она была не в стиле нашего героя.

И. Эренбург подтверждает: «Литвинов с благоговением говорил о Ленине: «Такого не было и не будет». Он же приводит другую фразу дипломата: «Это был человек, который понимал не только претензии русского крестьянина, но и психологию Ллойд Джорджа или Вильсона…»[328] Сомневался ли он в правоте Ленина? Это точно делала его жена, написавшая много лет спустя: «Раньше я думала, что Ленин был своего рода святым. Теперь я думаю, что он был заблуждающимся святым, но все же он был человеком искренним и культурным – но что он мог сделать один?»[329] Утверждая, что разочарование Литвинова в политике большевиков началось еще при Ленине, она в то же время отмечает, что он был недоволен введением нэпа: «Ему казалось, что все продано»[330]. Это совпадало с ощущением многих правоверных коммунистов. Вероятно, тогда, в 1921 году, он еще оставался убежденным солдатом партии и только с течением лет начал критически относиться к ее политике.

Не исключено, правда, что его критика относилась не к идеям – их он, как уже говорилось, предпочитал не касаться, – а к партийным лидерам, которые, в отличие от Ленина, не выглядели для него непогрешимыми. По сообщению дочери Татьяны, он отрицательно относился к Троцкому, считая, что тот во главе партии был бы хуже Сталина[331]. Лев Давидович отвечал ему такой же неприязнью, говоря в уже упомянутом интервью Ч. Маламуту: «Литвинов не принимал участия во внутрипартийной борьбе, как по отсутствию идейных интересов, так и по осторожности. В воздвигнутой против меня травле он активной роли не играл, но неизменно шел с большинством, стараясь при этом компрометировать себя как можно меньше. К Сталину он относился с острой враждебностью, как к выскочке и пр. Сталин больше опирался на Чичерина и Карахана – противников Литвинова»[332].

Старейшие сотрудники НКИД в 1925 г. В первом ряду слева направо: Л. Красин, М. Литвинов, Г. Чичерин, Х. Раковский, А. Коллонтай, А. Шлихтер. (Из открытых источников)

Насчет «острой враждебности» Лев Давидович перегибает – Литвинов много раз (хотя в основном на публику) хвалебно отзывался о Сталине. Он мог ценить близкие ему сталинские качества – упорство, методичность, работоспособность, но видел в нем восточного деспота, а все восточное было ему чуждо. По словам того же Эренбурга, он говорил о Сталине: «Не знает Запада… Будь нашими противниками несколько шахов или шейхов, он бы их перехитрил…»[333] Однако признавал Сталина самым крупным политиком из всех, с кем он общался. Судя по записям последних лет, примером дипломата для него был Талейран, и он хотел бы играть при Сталине ту же роль, что Талейран при Наполеоне, – независимого и незаменимого дирижера внешней политики. Хотя его часто обвиняют во властолюбии, но на первые роли он, по-видимому, никогда не стремился – даже на роль наркома. Получив эту должность, он сказал жене, что чувствовал себя спокойнее на посту замнаркома, когда на него не смотрел весь мир.

Христиан Раковский в 1925 г. (Нац. биб-ка Франции)

О его разногласиях со Сталиным еще пойдет речь, а разногласия с Чичериным, как уже говорилось, носили не политический, а личный характер. В конце 1925 года они вместе выступили против Локарнских соглашений, заключенных европейскими державами с Германией 1 декабря. Эти договоренности предусматривали снятие со