Александр Тиняков. Человек и персонаж - Роман Валерьевич Сенчин

Полли (советская власть) поймет в конце концов, что она была не права. Она поймет, что он, Юрий Олеша, со своей любовью к искусству, к музыке, со своим умением создавать удивительные метафоры, со своей тонкой и артистичной душой все-таки зачем-то нужен ей, что его, пожалуй, можно и не выбрасывать на мусорную свалку, что все эти его несколько старомодные и даже комичные свойства авось еще ей на что-нибудь сгодятся. <…>

В отличие от пессимиста и циника Тинякова, Юрий Олеша был оптимистом. Он верил, что все как-нибудь обойдется. <…>

Жуткая трансформация Александра Тинякова потрясла Зощенко, как может потрясти лишь предвестие истины. По его собственному признанию, эта картина осталась в его памяти как самое ужасное видение из всего того, что он встретил в своей жизни. Она отравила его сознание каким-то подобием трупного яда. <…>

В отличие от зощенковского Мишеля Синягина, он (Тиняков. – Р.С.) ведь на самом деле был когда-то настоящим поэтом. Не потому, что успел выпустить несколько книг и даже попасть в антологии, а потому, что и в тех, прежних своих стихах честно пытался выразить некую реальность своей души.

Я весь иссечен, весь изранен,

Устал от слов, от чувств и дум,

Но, – словно с цепью каторжанин,

Неразлучим с надеждой ум.

Ужасен жребий человека:

Он обречен всегда мечтать.

И даже тлеющий калека

Не властен счастья не желать.

Струится кровь по хилой коже,

Все в язвах скорбное чело,

А он лепечет: «Верю – Боже! —

Что скоро прочь умчится зло,

Что скоро в небе загорится

Мне предреченная звезда!»

А сам трепещет, сам боится,

Что Бог ответит – «Никогда!»

Увы, всегда над нашим мозгом

Царит мучительный закон.

И, как преступник жалкий к розгам,

К надежде он приговорен!

Стихотворение называлось «Под игом надежды» и было ответом на известные строки Боратынского:

Дало две доли Провиденье

На выбор мудрости людской:

Или надежду и волненье,

Иль безнадежность и покой.

Безнадежность и покой Тинякову казались недостижимым идеалом. Пока человек надеется – его душа жива. Тиняков ощущал это неистребимое свойство человеческой души как страшное бремя, которое он хотел бы сбросить. Иначе говоря, он готов сам умертвить свою душу, да вот – никак не получается!

Стихотворение это показывает, что к превращению в нищего Тиняков готовился давно. Он как бы примеривался к этой роли. Вот вообразил себя «тлеющим калекой»… Но оказалось, что ни кровь, ни гной, ни язвы – ничто не освобождает человека от этого вечного проклятия: надежды. Чтобы стать совершенно свободным, мало погрязнуть в несчастьях, язвах, нищете. Надо сжечь за собой все мосты. То есть твердо решить: это конец, надеяться больше не на что.

И вот – освободился.

Легко ли это ему далось? Трудно сказать. Во всяком случае, не так легко, как это представлялось Михаилу Зощенко. Даже по одному только этому стихотворению видно: чтобы превратиться в то, во что он превратился, недостаточно было просто «сбросить с себя мишуру, в которую он рядился до революции». Тут нужна была большая работа.

Третий фрагмент:

Окончательно уверившись, что жизнь устроена обидней, проще и не для интеллигентов, Зощенко не превратился в Александра Тинякова. Но он и не умер, не сошел с ума. Он решил принять этот обеззвученный, лишенный музыки мир как единственную реальность. Он решил исходить из того, что «месяц и звезды» (как и Музыка, История, Царство Божие, Телеологическое тепло и прочие фантомы) тоже относятся к тому лишнему, что интеллигенты «накрутили на себя» за долгие века своего ирреального, выдуманного бытия.

Не надо, однако, думать, что Зощенко принял такое решение лишь только потому, что хотел приспособиться к новым условиям существования, – научиться жить в новом, обеззвученном мире, из которого ушла музыка.

* * *

В 1995 году вышла в свет огромная антология Евгения Евтушенко «Строфы века», в которую он включил три стихотворения Александра Ивановича: «Плевочек», «Проститутка», «Собаки».

Спустя почти десять лет в газете «Новые Известия» (5 мая 2006-го) была напечатана небольшая подборка из двух стихов Тинякова с предисловием Евтушенко и его стихотворением, посвященным герою этой публикации.

Евгений Александрович выбрал «Под игом надежды» и вот такое:

Леопард Папуасович Лыко

Умывался в ручье, близ Америки,

А жена его, жирная, дико

Завывала в жестокой истерике.

Леопард Папуасович вымыл

Грудь и шею водою жемчужною

И внезапно почувствовал стимул,

Излечить чтоб супругу недужную.

На граните ногами базируя,

Подошел он к беспомощной даме

И, своим безрассудством бравируя,

Стал гвоздить он ее сапогами!..

При жизни оно не было опубликовано, обнаружено Николаем Богомоловым в фонде Бориса Садовского в РГАЛИ. Стихи были приложены к письму Тинякова Садовскому от 14 июля 1913 года из Теориок. В письме пояснение: «Кроме статей и рецензий, я написал несколько стихотв. серьезных и несколько „экзотических“, посвященных Гумилеву. Вот образцы моих „экзотических стихов“».

Не знаю, зачем Евтушенко решил представить читающей публике Тинякова и этим стихотворением, которое вне контекста выглядит полнейшей чепухой. Может, хотел показать, что и пошутить Александр Иванович пробовал…

Предисловие, а вернее, статья Евтушенко большая. Называется «Сожитель со своей эпохой».

<…> Тиняков красочно расписывает свои пороки, что тогда было до полуобморочности модно. У каждой эпохи свои прибамбасы. Сейчас, например, классическим донжуаном быть пресновато. И, как век назад, в моде сексуальное интересничание. Поэтому попсовые идолы и идолицы создают вокруг своих не особенно переполненных мыслями головенок ореол полового диссидентства, будучи слишком трусливыми для диссидентства гражданского. Прикидываются, что они нетрадиционной ориентации – на это клюет всякая плотвичка: «Ах, какие они неординарные!»

Всё это мы уже проходили. И Тиняков предъявлял в стихах неописуемые страсти-мордасти: «И вот над ложем исступлений, Залитых заревом стыда, Взошла участница радений – Злой Извращенности звезда» <…> «Я – как паук за паучихой – За проституткой поползу И – свирепея, ночью тихой Ее в постели загрызу». А рядышком – нечто, хоть в «Родную речь» вставляй: «Подморозило – и лужи Спят под матовым стеклом. Тяжело и неуклюже Старый грач взмахнул крылом… Клюв озябшей лапкой чистя, Он гадает о пути, А пред ним влекутся листья И шуршат: „Прощай! Лети!“»

Хорошо