Гражданин Бонапарт - Николай Алексеевич Троицкий

Этого австрийского полководца Наполеон хорошо знал по данным из разных источников. Дагоберт Сигизмунд Вурмзер (1724–1797), как и Больё, был участником Семилетней войны, причём отличился в одном из сражений против самого Фридриха Великого. «Таким образом, — заметил Стендаль, — ему выпала на долю слава воевать с Фридрихом Великим и с Наполеоном»[567]. Как военачальник Вурмзер и талантом, и авторитетом заметно превосходил Больё. В его активе была яркая победа 1795 г. при Гейдельберге над одним из лучших полководцев Французской республики Шарлем Пишегрю. Наступление такого противника с численно большими (вдвое!) силами вынуждало Наполеона временно отказаться от активных действий и впервые за время его Итальянской кампании перейти к обороне. Он, правда, успел предложить коменданту Мантуи сдаться на почётных для него условиях, но тот презрительно отверг это предложение.

Была и вторая причина, по которой Наполеон сделал паузу в своих сражениях и тактических начинаниях, отвлёкся от них: 13 июля к нему приехала Жозефина.

К тому времени Наполеон уже явно перегрузил жену нежнейшими письмами, умоляя её приехать к нему как можно скорее. «Я буду так счастлив, что сойду с ума, — пишет он ей о предстоящей встрече. — Италии недостаёт только тебя. Ты украсишь её. По крайней мере, в моих глазах. Ты же знаешь: там, где рядом моя Жозефина, я ничего уже больше не вижу»[568]. Из другого письма видно, как он боготворит её: «Я думаю сперва о тебе, потом уж обо всей природе. Любая твоя прихоть для меня — священный закон, а видеть тебя — верх счастья. Ты прекрасна, грациозна. На твоём лице написано, какая у тебя нежная, небесная душа. Обожаю в тебе всё!»[569]

Жозефина долго откладывала свой отъезд к мужу, развлекаясь с Ипполитом Шарлем и не желая расставаться ни с любовником, ни с Парижем. Наполеон даже воззвал к брату Жозефу, который тогда был в Париже: мол, поторопи её! «Я люблю её до исступления и не могу больше оставаться вдали от неё, — так он писал Жозефу. — Если она разлюбила меня, мне больше нечего делать на земле»[570]. Жозеф всполошил П.Ф. Барраса, а тот потребовал, чтобы Л. Карно «успокоил Бонапарта» и чтобы Директория спровадила Жозефину к мужу. Ведь получалось, что «судьба дальнейших завоеваний в Италии зависела от того, будет ли спать в одной постели с Бонапартом его жена», — так передаёт ход мыслей Барраса Андре Кастело[571].

В результате 24 июня «в крайней подавленности, заливаясь слезами и рыдая, как если бы шла на казнь» (по свидетельству очевидца), Жозефина после обеда, устроенного в её честь Директорией, села в карету дальнего следования. «Но стоило карете отъехать, — рассказывал тот же или другой очевидец, — как слёзы её мгновенно высохли. Ещё бы! — напротив неё, касаясь своими коленями её колен, сидел её весёлый красавчик Ипполит»[572]. Да, она взяла с собой в дорогу к мужу своего любовника! Вместе с ним ехали два очевидца этой сцены — Жозеф Бонапарт и Андош Жюно.

13 июля Наполеон встретил своё обворожительное «маленькое чудовище» у городских ворот Милана и сопроводил к себе во дворец Сербеллони. «Он настолько обезумел от желания, — красочно описывает эту встречу А. Кастело, — он так пылко думал о её дивном теле с его бугорками и ямочками, что только и прижимал её все крепче и крепче к себе и даже не заметил возле своей жены этого красавчика Ипполита Шарля… Более того, первые два дня её пребывания в Милане тот не будет отходить от его жены, а Наполеон пригласит её любовника пообедать за своим столом и побалагурить в своём салоне»[573]. А вот мопса Фортюне, которого Жозефина тоже привезла с собой (!), Наполеон заметил (ещё бы не заметить, если мопс первым делом зло облаял «чудо-генерала»!), но нежные объятья и поцелуи Жозефины доставили ему такое блаженство, которое даже Фортюне не смог отравить.

Счастьем той долгожданной встречи с Жозефиной Наполеон мог беспрерывно наслаждаться лишь двое суток. Кстати, не только в постели, везде. Один из его адъютантов рассказывал о нём озадаченно: «В карете он позволял себе с женой супружеские вольности, зачастую повергавшие в смущение нас обоих — Бертье и меня. Но с непосредственностью, свойственной его натуре, он проявлял столь искреннее чувство, что мы ему всё прощали». Двое суток пролетели как две минуты. Уже 15 июля Наполеон отбыл в действующую армию к Мантуе, оставив жену на попечении Жозефа и (невольно)… капитана Шарля. Без неё, ему кажется, он не может прожить и дня. Теряя голову, он зовёт её к себе на боевые позиции: «Когда ты сможешь приехать ко мне? Смотри, я сам приеду за тобой в Милан. Тысяча поцелуев, таких же пылких, как моё сердце, таких же чистых, как ты». И далее в том же письме; «Если бы тебя можно было заключить в моём сердце, я посадил бы тебя в эту тюрьму»[574].

Но Жозефину боевые действия не интересовали, напротив, отпугивали. В Милане она обрела второй Париж: давала балы, веселилась на празднествах, которые устраивали для неё во дворце и садах миланские власти; принимала в роскошных апартаментах Сербеллони гостей, среди которых были кроме французских чины венецианского дожа, великого герцога Тосканы, Сардинского короля с их жёнами и любовницами. Главное, всегда рядом с ней был Ипполит Шарль.

Ежедневно являвшиеся к ней курьеры с письмами от Наполеона начинали надоедать ей, поскольку отвлекали её от Шарля. Правда, она беспокоилась о муже, но не потому, что он рисковал своей жизнью на войне. «Муж не то что любит меня — обожает, — писала она тогда из Милана в Париж Терезии Тальен. — Боюсь, как бы он от этого не рехнулся»[575]. Возможно, она сделала такое признание «Богородице Термидора», прочитав вот это письмо Наполеона: «Без тебя, твоего сердца и любви для твоего мужа нет ни счастья, ни жизни. Боже праведный! Как я был бы счастлив, если бы мог присутствовать при твоём очаровательном туалете и видеть твоё плечико, твою белую упругую грудку <…>. Верь, не забываю я и маленькие прогулки в тёмную рощицу... Я целую тебя в неё тысячу раз и с нетерпением жду, когда окажусь там. Я весь — твой. Жизнь, счастье, наслаждение — всё даёшь мне только ты. Жить в Жозефине — значит жить в Елисейских полях. Целую тебя в губы, в глаза, в плечо, в грудь, везде, везде!»[576] Собственно,