Жизнь и творчество Р. Фраермана - Владимир Николаев

будешь беседовать с ним и скажешь ему, как мы любим его и думаем о нем.

Тут поезд стал замедлять ход и остановился. Я схватил свою солдатскую сумку и вышел на перрон вокзала. Постоял, посмотрел вслед удаляющемуся поезду и тихо побрел по улицам незнакомого города. Он оказался довольно большим, с широкими тротуарами, обсаженными тополями. Но дома были невысокие, чаще одноэтажные и двухэтажные, построенные прочно, по-сибирски...

На одном из домов я увидел вывеску: «Редакция газеты «Советская Сибирь». Я поднялся на крыльцо, постучал в дверь. Никто не откликнулся. Я вошел в дом.

В первой комнате стоял длинный стол, покрытый кумачовой скатертью. На столе большая стопа отличной писчей бумаги и деревянный стакан с карандашами. Я заметил, что один карандаш, хоршо отточенный, лежал отдельно. Должно быть, им недавно писали. Я взял в руки карандаш, стал его рассматривать. Сделан он был отлично, дерево — настоящий кедр, графит черный, жирный. Приятно таким карандашом писать. Тут я вспомнил, что еще в поезде, лежа на верхней полке, у меня в голове стали роиться и складываться стихотворные строчки о моей милой Белоруссии, где я родился, учился и вырос в бедной еврейской семье.

Родину свою я любил, стихи писал еще в школьные годы в реальном училище и даже печатал их в ученическом журнале «Труд ученика».

Чтобы не забыть стихи, сложившеся в дороге, я взял лист бумаги и понравившийся мне карандан, сел и стал записывать строки.

Они начинались так: «Привет тебе, край мирных белорусов, край фольварков, панов, картофельных полей...» Записав эти строки, я машинально сунул понравившийся мне карандаш в карман... И вдруг у себя за спиной услышал чей-то короткий добродушный смешок.

— Ты что это сунул в карман?

Я тотчас вынул карандаш и положил его снова на стол возле чистой бумаги и вскочил на ноги.

За моей спиной стоял человек, пожилой, с проседью в волосах, аккуратно одетый, с приятным, умным, хорошо выбритым лицом и внимательным взглядом светло-серых глаз.

— Ты кто такой? — спросил он меня. — Что делаешь?

Я назвался и сказал, что послан корреспондентом из Якутска на краевой съезд работников печати.

— Ах, так это ты Фраерман? Это ты вышел с партизанским отрядом из Николаевска-на-Амуре в Якутск? Очень интересно. И еще пишешь стихи... Это тоже хорошо. Будем с тобой вместе работать в нашей газете «Советская Сибирь». Я ее редактор Емельян Ярославский. Слышал такое имя?

Я взволнованно ответил:

— Как же не слышал! Знаменитая фамилия. Вы же секретарь Сиббюро ЦК.

Ярославский тихо засмеялся:

— Так точно, дорогой товарищ. Будем вместе работать. Я — редактор, ты — секретарь. Согласен?

Я опешил:

— Очень большая газета. Боюсь провалиться.

Он добродушно хлопнул меня по плечу:

— Научишься! Отдохни, а потом садись и готовь вырезки из областных и районных газет. Вот тебе ножницы.

И он протянул мне большие редакционные ножницы.

— А здесь все краевые и областные газеты нашей Сибири и клей. Не робей, воробей! А передовую я напишу у метранпажа на верстаке... А какие стихи ты пишешь? Можешь мне сейчас показать?

Я смущенно протянул ему лист с написанным мною стихотворением.

Он взял стихи и ушел в другую комнату. Все было для меня потеряно... Я ужаснулся. Сейчас он высмеет меня и мои стихи, которые я сложил в вагоне на верхней полке...

Но он скоро вернулся и, хлопнув меня по плечу, сказал:

— Ты еще дурачок. А стихи твои хорошие, мне понравились. Я их напечатаю на первой полосе.

— Не надо! — взмолился я. — Пожалуйста, не надо!

— Надо! — ответил Ярославский твердо. — Обязательно напечатаю. А теперь поработай ножницами и клеем, готовь вторую и третью полосы.

И он снова исчез в своем кабинете. Я был взволнован всем, что произошло, и с ужасом ждал завтрашнего номера газеты.

Ярославский временно устроил меня в помещении редакции, где я и переночевал. Наутро я с трепетом развернул газету и увидел свои стихи на первой полосе, на видном месте. Я был, конечно, польщен, но вместе с тем страх не покидал меня, страх, который, вероятно, знаком каждому начинающему стихотворцу. Особенно я боялся местных — а их было много — поэтов. Но все обошлось тихо. Я побывал на съезде, никто меня не высмеял. Напротив, когда я вернулся в редакцию и встретился с Ярославским, он шутя сказал:

— Ну что? Все еще боишься?

— Боюсь, — ответил я.

— Ну и бойся на здоровье. Это лучше, чем куражиться. И еще гонорар сейчас получишь. Радуйся.

Он ушел в свой кабинет и вскоре вернулся, принес целую пачку денег.

— Вот твой гонорар. Купи себе на базаре теплые сапоги и не покупай колбасы. Она вся из конины. Налегай на хлеб и масло. Это безопасней для голодного человека. Я ведь тоже много голодал, знаю эти чувства.

Мы разошлись и занялись своей работой.

Через несколько дней Ярославский пришел в редакцию несколько озабоченный и на мой вопрос — чем он встревожен, сказал:

— Харбинские белогвардейские газеты перепечатали твое стихотворение — «Родина». Я вот думаю, нужно ли нам на это как-нибудь реагировать? Поговорю сегодня с Марьей Ильиничной, позвоню ей вечером в «Правду», в Москву.

Вечером он добился прямого провода, поговорил с Марией Ильиничной, и она сказала:

— Очень хорошо. Пусть они знают, как большевики любят свою Советскую Родину.

Ярославский нравился мне все больше и больше. Какая-то удивительно благородная простота была в нем, располагающая к нему. Но больше всего удивляла меня его работоспособность, талантливость настоящего газетчика, быстрота и ораторский талант — я слушал его доклад на съезде, где впервые видел настоящего большевика, политического деятеля крупного масштаба.

Ярославский все больше уделял мне внимания и, как мне казалось, привязывался ко мне душевно. Я начинал его и любить, и уважать как талантливого старшего товарища.

Он был полон всяких журналистских планов, литературных интересов и делился со мной своими планами. Мечтал об организации сибирских литературных журналов, об организации союза сибирских писателей вокруг журнала.

Мне эта идея очень понравилась.

Он поручил мне поговорить с находившимися сейчас на съезде поэтами, литераторами, выяснить их планы и возможности.

Я с охотой взялся за