Женщины Гоголя и его искушения - Максим Валерьевич Акимов

«Мёртвые души» только усилили эту ненависть. Так, например, я сам слышал, как известный граф Толстой-Американец говорил при многолюдном собрании в доме Перфильевых, которые были горячими поклонниками Гоголя, что «он – враг России» и что «его следует в кандалах отправить в Сибирь» [229].

Но в первую очередь, разумеется, Гоголя воспринимали как гения и хотели видеть в нём некое диковинное явление. Вот, думали, раскроет рот и Цицерон с языка слетит! Это давило на Гоголя, создавало ужасное воздействие на его сознание, на его психику. И хотя Гоголь, конечно же, с самого начала понимал, что слава ему суждена, что она может стать громкой и сделаться испытанием, но он не знал, каковы могут быть побочные следствия этой славы.

И поклонники таланта Гоголя, и простые любопытствующие, и молодые литераторы, мечтающие о том, чтобы Гоголь заметил и похвалил их перед издателями, – все эти люди осаждали Гоголя, досаждали ему.

Совсем ещё юный тогда Афанасий Фет, делавший первые робкие шаги в литературе, пытался подкараулить Гоголя у двери дома, где Николай Васильевич остановился, и однажды Фету это удалось.

«Все мы хорошо знали, что Н.В. Гоголь проживает на антресолях в доме Погодина, но никто из нас его не видал. Только однажды, всходя на крыльцо погодинского дома, я встретился с Гоголем лицом к лицу. Его светло-русые усы навсегда запечатлелись в моей памяти, хотя это была единственная в моей жизни с ним встреча… Жёлтая моя тетрадка (с стихотворениями) всё увеличивалась в объеме, и однажды я решился отправиться к Погодину за приговором моему эстетическому стремлению. «Я вашу тетрадку, почтеннейший, передам Гоголю, – сказал Погодин: – он в этом случае лучший судья». Через неделю я получил от Погодина тетрадку обратно со словами: «Гоголь сказал, это – несомненное дарование» [230].

А.А. Фет. Литография XIX в.

Случались моменты, когда Гоголь стремился спрятаться от своей славы, поскольку трудно, очень трудно жить, когда на тебя направлен яркий луч прожектора и все людские взгляды пристально и требовательно сфокусированы на тебе. И вот Гоголь ощутил нестерпимость такого нажима. Гоголевское переутомление, пресыщение славой вылилось в такое действие, такой поступок, которое многие наблюдатели восприняли скандальным. Сей странный случай был описан сразу несколькими мемуаристами, имевшими возможность наблюдать всё это лично. Здесь я процитирую со слов Аксакова.

«Гоголь ещё не видал на московской сцене «Ревизора»; актеры даже обижались этим, и мы уговорили Гоголя посмотреть свою комедию. Гоголь выбрал день, и «Ревизора» назначили. Слух об этом распространился по Москве, и лучшая публика заняла бельэтаж и первые ряды кресел. Гоголь приехал в бенуар к Чертковой, первый с левой стороны, и сел или почти лёг, так чтоб в креслах было не видно. Через два бенуара сидел я с семейством; пиэса шла отлично хорошо; публика принимала её (может быть, в сотый раз) с восхищением. По окончании третьего акта вдруг все встали, обратились к бенуару Чертковой и начали вызывать автора. Вероятно, кому-нибудь пришла мысль, что Гоголь может уехать, не дослушав пиэсы. Несколько времени он выдерживал вызовы и гром рукоплесканий; потом выбежал из бенуара. Я бросился за ним, чтобы провести его в ложу директора, предполагая, что он хочет показаться публике; но вдруг вижу, что он спешит вон из театра. Я догнал его у наружных дверей и упрашивал войти в директорскую ложу. Гоголь не согласился, сказал, что он никак не может этого сделать, и убежал. Публика была очень недовольна, сочла такой поступок оскорбительным и приписала его безмерному самолюбию и гордости автора» [231].

Когда Гоголь в тот вечер вернулся на квартиру, он упал, едва ли не замертво, провалился в сон. Не было сил терпеть ношу всенародной славы, а люди никак не могли взять в толк, не могли понять – чего же с ним происходит такое?

И с этого момента многие стали замечать, что Гоголь будто бы отдаляется от той, ещё недавно дружественной и желанной для него среды, делается другим, более отстранённым.

И.И. Панаев в своих «Литературных воспоминаниях» сообщает (вначале уточнив, что с Гоголем его познакомил Прокопович): «Наружность Гоголя не произвела на меня приятного впечатления. С первого взгляда на него меня всего более поразил его нос, сухощавый, длинный и острый, как клюв хищной птицы. Он был одет с некоторою претензиею на щегольство. Вглядываясь в него, я всё разочаровывался более и более, потому что заранее составил себе идеал автора «Миргорода», и Гоголь нисколько не подходил к этому идеалу. Мне даже не понравились глаза его – небольшие, проницательные и умные, но как-то хитро и неприветливо смотревшие. Меня ещё неприятно поразило то, что в обращении двух друзей и товарищей не стало простоты: сквозь любовь Прокоповича к Гоголю невольно проглядывало подобострастие, которое обнаруживают всегда низшие к друзьям высшего ранга; Гоголь, в свою очередь, посматривал тоже как будто свысока немножко. Тотчас после обеда мы все разошлись, и когда я уходил, Прокопович заметил мне, что Гоголь сегодня был не в духе» [232].

Далее Панаев продолжает: «Я слышал, что когда Гоголь бывал в духе, он рассказывал различные анекдоты с необыкновенным мастерством и юмором; но после издания «Миргорода» и громадного успеха этой книги, – он принял уже тон более серьёзный и строгий и редко бывал в хорошем расположении… Иногда только он обнаруживал свой юмор перед людьми высшего общества, с которыми начал сближаться. До этого и обращение его с Прокоповичем было гораздо проще и искреннее, так, по крайней мере, уверяют те, которые были знакомы с ним с самого приезда его в Петербург» [233].

Это суждение, конечно же, субъективное и, как и прочие, не может претендовать на истину или что-то близкое к тому, но всё же это мнение человека, глянувшего свежим оком. Этот человек не мог знать Гоголя по-настоящему, понять всю сумму гоголевских достоинств, но в весьма строгом его суждении есть, пожалуй, крупица той сути, которая теперь будет важна для нас. А состоит она в том, что Гоголь возвысился над своей средой, не мог не возвыситься, точнее даже будет сказать – среда безжалостно и методично возвышала его, то подобострастно и с обожанием, то завистливо и с неприязнью, но всё более фанатично делала из него исключительную особу. Гоголю хотелось бежать от этого, спасаться в буквальном смысле. И убежище для него нашлось в двух местах – в любимой Италии и в кругу самых высших аристократов, самых избранных, самых титулованных, самых знаменитых.

В любимой Италии Гоголь мог жить как частное лицо и, когда хотел, мог оставаться неузнанным, а вот в среде высшей русской аристократии (часть которой то и дело