Я — сын палача. Воспоминания - Валерий Борисович Родос

Поволокли его, толстого и беспомощного, к чугунному котлу, в котором с утра до вечера кипела вода для зэковских постирушек. Он упирался, но они дотащили его и за руки — за ноги воткнули задом в котел.

Сам бы он не вылез. Несколько раз, рассказывали, хватался за раскаленные борта, но только взвизгивал.

Но подвернулся интеллигент, протянул руку человеку в беде и вытащил стукача. Спасло его и кожаное пальто, выдержало кипяток. Чуть-чуть подмок и обжегся кое-где Залюбовский. Но впрок не пошло. Тот же рефлекс погнал его опять жаловаться.

Вызвал Ершов связистов, не знаю, говорил ли им то же, что и мне, но только заведенный до упора Рокочий не выдержал перегрузок, схватил со стола графин и с широкого маху разбил его о капитанскую фуражку, которую тот только успел надеть на свою многострадальную голову.

Скандал вышел большой. До суда не дошло, но парней перегнали на штрафной, вспомнили и обо мне, меру пресечения изменили и отправили все же в БУР.

Если все припоминать про Залюбовского, то самое смешное — это как он со вторым по известности в лагере стукачом Великороссовым (удивительная фамилия, тем более что подлинная) подрался. Да и не дрались — как бабы царапались, волосы друг у друга рвали и обзывались грязно.

Смешно же именно то, что клеймили они друг друга все тем же словом — «стукач»:

— Ты стукач плешивый… да тебя стукача… да тобой стукачом…

— Кто стукач? Я — стукач? Да ты… и в твою… и в твоей…

— От тебя стукача… о тебе стукаче… тобой стукачом…

— Стукачов… Стукачидзе… Стукачан… Стукельман…

— За стукача… а еще за… а вот еще за…

— И есть — стукач… архистукач…

— Стукельсон… Стукаченко… Стукаускас…

— Сам… стукач… стукачок…

— Я, может, и стукачок, а ты — стукачиссимус…

Зрители большой толпой подтянулись и были в умилении — не разнимали.

Мне, когда Русанду про Тихонова сказал, стало смешно:

— Врешь ты! Тихонов? Толя Тихонов? Не может быть…

— Не дури зря, — пожалел меня Русанду, не больно пихнув кулаком в почку для душевного ободрения. — Одним стукачом больше, одним товарищем меньше, что изменилось? Тебе Гудзенко разве не говорил? Он знает… Ты спроси…

Кстати: Родя мне одну заварку должен, у него есть. Разопьем вместе — отойдешь…

Стоит ли так из-за стукача?..

Да хоть бы он и не стукач был, этот твой Толя Тихонов…

И мы пошли вместе к Родиону Гудзенко утешаться чифиром.

В секции Роди были чужие. Двое старшин-сверхсрочников хозяевами обходили лагерь, творя свой суд. Застали они Гудзенко за его воскресными этюдами.

Рисовать не запрещалось, а за мелкие льготы начальники позволяли увековечить себя в полотнах профессиональных живописцев. Но Родя мотал срок именно за свою живопись, которая к тому же была в основном беспредметной, что в мире бездуховно-материалистической идеологии выглядит крамолой.

Мы застали уже большой шум. Знай Гудзенко заранее, чем дело кончится, — это бы его не остановило. По вздорности характера не согласился бы он на малое, не стал бы дрожащими руками сворачивать полотна, прятать краски, уговаривать принять в подарок…

Родион был художником профессиональным и талантливым. Видно — ты сам так не сумеешь. Одно из полотен, мое любимое «То, что я люблю», лежало в тот раз на его кровати поверх одеяла. По картине выходило, что любил Родя одушевленную, теплокровную биомассу. Биоорганика эта была на полотне как бы не нарисована, не изображена, а просто была-пребывала. Объемной грудой навалена на подвернувшемся полотне. А оно, в свою очередь, на одеяле, которое на Родиной шконке… Кое-где с налипшими соломинками и муравьями.

Значительная, на взгляд тяжеленькая масса живого вещества. Не просто живая подвижная клетчатка, но с сознанием. И главное, насквозь по-женски телесная. Именно по-женски. Перетекающие одно в другое дамские розовые мягкости и упругие округлости. Тенистые ложбинки. Пушистые закоулки. Соблазнительные закрома… Воплощенная похоть.

Другая картина, уже в раме, стояла прислоненной к ножке кровати.

Один старшина был активен, другой только присутствовал, не то чтобы робел, но не вмешивался.

К нашему приходу Родя уже переступил большинство границ дозволенных отношений с хозяевами, отыскал обиднейшее из известных ему слов и, оставив разумную аргументацию, наотмашь хлестал им супостатов:

— Быдло!

— Ты же быдло…

— Варвар и быдло…

— Ты понимаешь хоть, быдло…

— Рожа твоя быдлячая…

— Что ты — быдло…

Так он их обоих одновременно называл на «ты», и пена набивалась и густела в уголках его губ.

Тогда агрессивный старшина тоже оставил незамысловатые свои речи, ухватился руками за противоположные края картины, стоявшей у его ног, изо всех сил сапогом ткнул в нее. Потом со второго раза вытащил ногу из продранной дыры.

Снял с кровати второе, мое и Родино любимое полотно за один край, так что другой, как раз с вершинкой обворожительной попки, лег на пол, наступил на него (на нее) и одним рывком надвое разодрал картину.

Родион Гудзенко вскинул над собой тяжелую табуретку и не с криком — с умалишенным бульканьем рванулся к старшине, а я успел сзади поймать табуретку и выбить ее у него из рук.

Гнев Гудзенко, пена с его губ полетели в меня:

— Падла ты…

— ты, ты… падла, — он искал подходящие слова, — стукач… Стукач!

Ноги не удержали его, он сел, шлепнулся на пол, и его вырвало.

Борис Русанду прошел мимо меня к старшине и сильно ударил его между распахнутыми от энтузиазма полами шинели в низ живота, а когда тот согнулся, поймал его голову и, придерживая ее, умело, как на бойне, в несколько приемов навсегда перекроил ему коленом структуру лица.

Второй старшина все так же безучастно стоял в стороне, когда я рванулся к нему на всякий случай…

Опять я отделался неделей БУРа. Старшину признали зачинщиком и понизили, а Боря на весь срок был переведен на строгий режим.

Фридман

Перед первым в моей жизни лагерным Новым годом перевели меня из седьмого лагеря в филиал, на седьмой-первый. Шла кампания разделения политической статьи по ее пунктам. Старались рассортировать: изменников Родины в один лагерь, террористов — в другой, шпионов в третий, а нас, говорунов, — отдельно.

Я тогда, да в какой-то мере и сейчас, к празднованию Нового года по-особому относился. Предрассудкам я в общем-то не верю, но как Новый год проведешь…

Короче, я оказался один, опять ни одного не только друга, даже знакомого. Потьма!

Правда, ударение на первом слоге. Почтовое отделение Явас. В смысле они — нас.

Не холодно, но сыро, мокро, слякотно, промозгло. Лагерь. Несвобода.

31 декабря накормили нас в лагере обычной пищей.