Геннадий Прашкевич - Станислав Лем

И вещи, мною взятые сюда,

ушли в себя в предчувствии потери:

в своей стране они лихие звери,

а здесь дышать не в силах от стыда[43].

Глава пятая.

ВРЕМЯ ПРОРОКОВ

1

В январе 1965 года Ян Юзеф Щепаньский и Славомир Мрожек попытались организовать поездку Лема на международный семинар, проходивший в Гарварде. Но Лем категорически отказался, мотивируя свой отказ тем, что плохо знает английский. «Не тянет меня в Гарвард. Я бы поехал, если бы мог там поговорить с мудрецами, но Винер уже лежит в гробу…»{101}К тому же Лем к этому времени запланировал поездки во Францию и в СССР. Так что Америка была бы уже перебором.

А вот «поговорить с мудрецами» Лему удалось.

«Получил некоторое интеллектуальное удовлетворение, связанное с конференцией по “Сумме технологии” в Варшаве, где прозвучали всякие умные слова, — написал он Мрожеку. — А в “Философском ежеквартальнике” будут напечатаны материалы дискуссии с моим преди- и послесловием, в общем, более ста страниц…»{102}

Действительно, 18 декабря 1964 года в редакции журнала «Studia Filozoficzne» состоялась бурная дискуссия, посвященная знаменитой книге Лема. В дискуссии приняли участие видные польские учёные: Юзеф Гурвиц (р. 1911)[44], Вацлав Мейбаум (1933–2002), Хелена Эйлыптейн (1922–2009), Владислав Краевский (1911–2006).

В предисловии, о котором писал Лем Мрожеку, говорилось:

«Мне представляется, что центральной темой моей книги является лозунг, звучащий, может быть, даже забавно, а именно: “Догнать и перегнать Природу”. Лозунг этот предполагает, что технология — универсальный инструмент; это может быть как биотехнология, так и социотехнология, и с её помощью можно реализовать, по крайней мере, то, что уже реализовала и продолжает реализовывать своими силами Природа. Это, несомненно, выражение максималистичного оптимизма (или же оптимистического максимализма), который стремится к тому, чтобы перспектива, в которой мы видим мир, подверглась принципиальному изменению и чтобы в связи с этим подверглись изменениям способы и масштабы нашего воздействия на него. Он стремится к тому, чтобы мы сказали себе: по крайней мере, в определённых пределах возможно сравнение творений человека с творениями Природы — в отношении исправности, безотказности, прочности, универсальности и так далее. Можно даже попробовать дифференцировать фазы такого соревнования; первая фаза наверняка была бы фазой урегулирования, то есть оптимизации существующего состояния, того, что уже дано (общество, наш мозг, наше тело), вторая же — фазой собственно творения (от усовершенствования существующих решений переходим к созданию новых). Я хотел бы лишь подчеркнуть (даже если это прозвучит как вызывающий парадокс), что считаю себя весьма скептической личностью, не склонной к безответственным мечтаниям»{103}.

А в послесловии Лем вообще «раскатал» своих оппонентов, обстоятельно подтверждая выдвинутые им тезисы фактическими данными из самых разных областей науки. От чего, видим, и получил «некоторое интеллектуальное удовлетворение».

2

В феврале 1965 года Лем купил шестицилиндровый седан итальянского производства — «Fiat 1800».

Переписка того времени практически не содержит никаких размышлений о литературе, философии или технологиях — всё заполонила машина. Лем подробно, даже занудно описывал Мрожеку весь процесс покупки, и как он потом осваивал машину, и как не смог доехать на ней из Варшавы до Кракова, потому что в дороге кончилось масло, и его буксировали какие-то сельские трактористы. В каждом письме он приводил массу подробностей о характеристиках новой машины и просил как можно скорее уточнить у производителя (Мрожек как раз проживал в Италии), как нужно ухаживать за машиной, чем её «кормить» и т. п. «Вот только жаль, во Францию приехать на автомобиле я не смогу, потому что уже приобрёл авиабилеты. Значит, встретиться в этом году не получится. Но, поскольку заключаются новые заграничные договоры, к следующему году какие-то деньги накопятся, и тогда можно планировать путешествие в Австрию и Италию, а вернуться можно будет через Югославию, где тоже получу какие-то гроши…»{104}

И ещё из письма Мрожеку (от 10 февраля 1965 года): «Дорогой! Какие философствования? До философствований ли мне теперь, когда я едва-едва могу собрать сколько-то деньжат на бензин марки “Premium”! Кажется, я просто вынужден быстро-быстро написать пару новых книжек…»{105}

Тем не менее Лем с Барбарой всё-таки съездили в Париж.

А на обратном пути побывали в гостях у Мрожеков в Италии.

3

Летом 1965 года вышли «Кибериада» и «Охота».

В «Кибериаду» Лем включил уже известные рассказы о замечательных роботах-конструкторах, дополненные «Семью путешествиями Трурля и Клапауция» (на самом деле — девятью, потому что два «путешествия» — первое и пятое — были двойными). Вошли в сборник и совершенно новые истории: «Сказка о трёх машинах-рассказчицах короля Гениалона» и «О королевиче Ферриции и королевне Кристалле».

«Когда я писал “Сказки роботов”, — рассказывал позже Лем о том, как он вышел на суть «Кибериады», — то одновременно делал пометки для следующей книги. А поскольку я это делал исключительно для себя, то использовал собственный, смешной язык, с неграмматическими сокращениями или стенографическими заметками. Когда всего этого набралось некоторое количество, я начал просматривать материал под углом “отглаживания” написанного в более плавный стиль и заметил, что текст при его обработке становится каким-то “искусственным”, “накрахмаленным”, попросту плохим. А вот то, что было “исковерканным” и несуразным, выглядело значительно лучше. Я подумал тогда, что именно так, наверное, и следует писать. Если что-то можно было сказать нормально, то я шёл “рядом” или “наперерез” языку. А когда нужно было сказать, к примеру, что кто-то является прохвостом, я писал, что он — прохвостный гнуснец. Это придало “Кибериаде” стилистическую цельность, которая принципиально отличается от “Сказок роботов”. “Сказки” стали как бы строительными лесами, по которым я вскарабкался на уровень, с которого мог прыгнуть в сторону “Кибериады”. Или это было как две ступени. В любом случае разница выразительна ещё и потому, что я придумал фигуры Трурля и Клапауция, которые оказались очень плодотворными. Это процесс, который самому мне трудно понять. Он напоминает виноградный или брюквенный сок, который поставили бродить. Некоторое время брожение продолжается, всё кипит, а потом прекращается. Наступает настоящее истощение, потому что реакции гаснут. При желании наверняка можно ещё вытянуть силой один-два рассказа, но обычно они бывают уже эпигонскими. Это законы, которые не я придумал, потому что их давление, по крайней мере, так было в моём случае, ощущаешь совершенно внезапно»{106}.