Григорий Зинченко - Побег из Бухенвальда

Утром дали команду готовиться к отправке на вокзал, а у меня с открепительными непорядок, задержал начальник штаба — нужна была его подпись и печать. Принес ему на подпись целую гору этих открепительных, которые после подписи солдатам надо раздать. Времени в обрез. Говорит, раздашь в поезде. Он стал подписывать бумаги, а я ставил печати. Я, конечно, усердный работник — положил тетрадь и штампую, где открепительные листы, а где и просто чистые. Сильно не злоупотреблял, но на пяти чистых листах печать стояла. В поезде я раздал солдатам справки на право голосования, а лучших друзей, но только не из нашего полка, наградил неиспользованным отпуском. Написал и себе: «За особо выдающиеся заслуги при выполнении военных обязанностей, награжден отпуском на 10 дней, без учета времени в пути. Ввиду сложившихся обстоятельств, отпуск не использован. Администрация Воинской части просит предоставить отпуск по месту прохождения службы».

В конце была печать, которую я поставил раньше и ниже сам расписался.

Так в мае я получил «неиспользованный» отпуск.

Прошло шесть лет, как меня провожали на станцию всей деревней. А теперь иду один, а вернее бегу или лечу пять километров со станции домой, а душа поет: «Бежал бродяга с Сахалина, звериной узкою тропой». Был полдень, от волнения, казалось, сердце вырвется из груди.

Наконец появилась крайняя хата. По письмам я знал, что это наша. Отцовской уже не было, сгорела во время войны, а эту даже хатой трудно назвать — просто «курень» какой-то. Постучал в дверь. Тихо. Тут прибежала девочка лет девяти-десяти и снова убежала куда-то. Я сел на крылечко. Немного погодя услышал разговор:

— Там, какой-то дядя.

— Какой дядя, кто?

— Я не знаю, какой-то чужой дядя.

Заходят во двор.

— Вот этот дядя.

Рая держалась за руку старшего брата Володи.

— Братишка, Гриша, ты?

— А кто же еще, за вора приняли что ли…

Больше слов не было. Обнялись. Горло перехватило, говорить не можем, а только плачем.

— Рая, это наш…

Девочка стоит посреди двора в недоумении.

— Это наш… Наш Гриша. Я подошел и поцеловал ее.

— Конечно, откуда она может знать меня, ведь когда я уходил, ей было всего три годика.

Так мы стояли во дворе, разговаривали. Был уже обед и коровы, подгоняемые нетерпеливыми пастухами, возвращались домой.

— Гриша, сейчас увидишь, какой помощник у меня Ванюша, ему уже двенадцать лет.

Заходит Ваня. Красавец, глаз не оторвешь. Огромные черные, как угольки, глаза и черные, как смоль, кудри кольцами спадали на лоб. Защемило в груди, ведь копия отец. Мальчик не среагировал на меня, а я почему-то растерялся и не посмел обнять его.

— А Оля где? — спросил я.

— Она скоро придет, свеклу полет, а в обед приходит корову доить.

Тут стали доноситься девичьи голоса, шум, смех.

— Да тебе и горя нет, все шутки да прибаутки.

— Я уже свое отплакала, сколько можно, уже и слез нет. Не задерживайтесь, девочки, сегодня допоздна будем работать, первыми закончим свою ланку.

Не обращая внимания на нас, с ходу дает приказ:

— Володя, сегодня сам корову подоишь, а я только пообедаю и ухожу. Заводи своего друга в дом, вместе пообедаем, а после поговоришь.

— Оля да это же…

— Вечером тоже не жди, сам управляйся.

Она подошла поближе к нам. Стала и остолбенела, смотрит на меня и заикается, что-то хочет сказать и не может.

— Оля, это же Гриша! Я бросился к ней и обнял.

— Ты… — и слезы градом, — Гриша, — больше ничего не может сказать, слезы рекой и только изредка, — Родненький… Гриша…

Рая и Ваня, стоя в сторонке и видя наши слезы, тоже стали плакать.

— Да что мы стоим посреди двора, пошли в дом. На стене висел портрет родителей, обвитый черной лентой. Оля перехватила мой взгляд и снова расплакалась.

— Папочка, мамочка, посмотрите, он домой пришел, папа, посмотри твой любимчик живой.

Мы, обнявшись впятером, стояли посреди комнаты и плакали. Оля то мне посмотрит в лицо, то деток крепче прижимает и голосит:

— Бедные мои сиротки, недобрые люди забрали папу и маму, но Бог милостив, нам братика возвратил.

В дом вошли девушки и тоже стали плакать. Я говорю:

— Оля, к тебе пришли.

Тут она заметила своих подруг и бросилась к ним, плачет. Я с Володей уже не плакали и стали успокаивать всех. Все утихли, а Оля как бы опомнилась:

— Да что это я делаю? Вы уже девочки пообедали, а я Грише и кушать не дала. Садитесь, вместе пообедаем.

— Спасибо, мы пообедали. Ты оставайся дома, а мы сами управимся.

Володя пошел доить корову, а Оля стала подавать на стол. Обед был очень скромный, борщ из крапивы, слегка зажаренный, и каша пшенная с молоком, которое занес Володя.

— Ну, братишка, мы шесть лет не виделись, но спирту я тебе не предложу, пить в моем доме не будем, я верующий, встанем и попросим благословения на пищу.

Как когда-то в детстве, начался семейный обед, только ухаживала не мама, а Оля.

— А где же Дуся, почему ее нет? — спохватился я.

— Ой Гриша, да она же замуж вышла, уже не живет с нами, видимся редко, она под Харьковом, в Дергачах, можно съездить к ней.

Так начался мой отпуск. Я стал ходить к друзьям, родственников проведывал. Везде меня угощали и ставили на стол что-нибудь спиртное. И всякий раз, когда я брал стакан в руки, в моих ушах звучали слова брата Володи: «Я верующий». Ведь я тоже верующий, я тоже знаю Бога, значит, я верующий. К вечеру голова трещала от выпитого, а ноги еле волочил.

Пришло воскресенье, все стали собираться в дом молитвы. Пошел и я. Говорящий объявил тему: «Христос обнищал ради нас (2 Кор. 8:9) и вы куплены дорогою ценою». Говорил просто и понятно. В заключение прочитал: «Нет больше той любви, если кто положит душу свою за друзей. Христос положил Свою душу за нас».

После проповеди объявили, что вечернего собрания не будет, а будет встреча молодежи двух течений, баптистов и пятидесятников. Так я побыл в баптистском собрании, а вечером вместе с братом пошел на эту встречу. Беседа была бурная, каждый указывал на Евангелие, читал из него. Для меня, конечно, это был темный лес, но в голове, как гвоздь, застряли слова: «Христос умер за людей». Хорошие слова, но кто были те люди, за которых Он умер?

Беседа мне показалась скучной. Когда закончили непонятный для меня спор, молодежь пятидесятников предложила пойти с ними на молитву. Я и Володя решили пойти. Когда пригласили к молитве, то я, ради приличия, стал со всеми на колени. Молились усердно, с закрытыми глазами, не обращая внимания друг на друга, а я стоял и рассматривал молящихся. Но вот один парнишка на коленях подходит ближе ко мне и громко объявляет: