Валерий Михайлов - Боратынский

У вечности другие законы, чем у быстротекущей жизни, — и эти законы неведомы смертному:

Нам надобны и страсти, и мечты,В них бытия условие и пища:Не подчинишь одним законам тыИ света шум, и тишину кладбища!

Природных чувств мудрец не заглушитИ от гробов ответа не получит:Пусть радости живущим дарит жизнь,А смерть сама их умереть научит.

У Пушкина в «Послании к Дельвигу» (1827) есть строки, связанные с этим стихотворением: «<…> Или как Гамлет-Баратынский / Над ним задумчиво мечтай…», — философичность Боратынского, его гамлетизм схвачены мгновенно. П. А. Плетнёв же сравнил Боратынского с Байроном, у которого в стихах тоже есть «подобный предмет»: «<…> Русский стихотворец в этом случае гораздо выше английского. Байрон, сильный, глубокий и мрачный, почти шутя говорил о черепе умершего человека. Наш поэт извлёк из этого предмета поразительные истины».

«Скрытый яд» мысли, который заметил в себе самом Боратынский ещё в юности, с годами открыл ему временное — бренность бытия. Душа, даже в самые счастливые мгновения жизни, когда всё вокруг «славит <…> существованья сладость» («Песня», 1824–1825), томительно ощущает преходящесть всего на земле, и этим глубинным знанием отравлен каждый счастливый миг…

Одна из «поразительных истин», что извлёк Гамлет-Боратынский из своих созерцаний («Череп», 1824), состоит в том, что даже и мудрецу никогда вполне не откроются тайны жизни, тем более ему недоступны «законы кладбища» — тайны потустороннего мира. Парадоксальный вывод из этого таков: принимать радости, что дарит жизнь, не заботясь о смерти, которая сама «умереть научит». Не потому ли духовный взор Боратынского обращается к прошлому, к жизнелюбивым стихам Богдановича. Только с ним, воспитанным в «благодатный век» Екатерины — «не столько просвещённый», зато бодрый умом и неразвращённый вкусом — Боратынскому хочется поговорить про русский Парнас:

<…> Не хладной шалостью, но сердцем внушена,Весёлость ясная в стихах твоих видна;Мечты игривые тобою были петы.В печаль влюбились мы. Новейшие поэтыНе улыбаются в творениях своих,И на лице земли всё как-то не по них.Ну что ж? Поклон, да вон! Увы, не в этом дело:Ни жить им, ни писать ещё не надоело,И правду без затей сказать тебе пора:Пристала к музам их немецкая хандра.Жуковский виноват: он первый между намиВошёл в содружество с германскими певцамиИ стал передавать, забывши божий страх,Жизнехуленья их в пленительных стихах.Прости ему Господь! Но что же! все маракиУдарились потом в задумчивые враки,У всех унынием оделося чело,Душа увянула и сердце отцвело.«Как терпит публика безумие такое?»Ты спросишь? Публике наскучило простое,Мудрёное теперь любезно для неё:У века дряхлого испортилось чутьё. <…>

Эта ирония, если не насмешка, относится в первую очередь к себе самому. Шутя, прощается поэт с набившей оскомину собственной хандрой, с вязким унынием; он сыт по горло «дряхлостью» века, тем более что видит на русском Парнасе достойных певцов:

Так, веку вопреки, в сей самый век у насСладко поющих лир порою слышен глас,Благоуханный дым от жертвы бескорыстной!Так нежный Батюшков, Жуковский живописной,Неподражаемый, и целую ордуЗлых подражателей родивший на беду,Так Пушкин молодой, сей ветреник блестящий,Всё под пером своим шутя животворящий(Тебе, я думаю, знаком довольно он:Недавно от него товарищ твой НазонПосланье получил), любимцы вдохновенья,Не могут поделить сердечного влеченьяИ между нас поют, как некогда ОрфейМежду мохнатых пел, по вере старых дней.Бессмертие в веках им будет воздаяньем! <…>

Не искусство ради искусства привлекает Боратынского, а нечто совсем иное:

А я, владеющий убогим дарованьем,Но рвением горя полезным быть и им,Я правды красоту даю стихам моим,Желаю доказать людских сует ничтожностьИ хладной мудрости высокую возможность.Что мыслю, то пишу <…>…

Самостояние в красоте правды — вот что избирает он на исходе своей молодости…

В конце лета 1823 года, приехав ненадолго в столицу, Боратынский договорился с А. Бестужевым и К. Рылеевым, владельцами журнала «Полярная звезда», об издании своих стихов отдельной книгой и получил от них за это тысячу рублей.

В начале сентября в Роченсальм неожиданно приехали гости из Петербурга: Антон Дельвиг уговорил друзей проведать Боратынского в затянувшемся изгнании. Николай Коншин вспоминал, как тот был обрадован приездом сюда «доброго Дельвига с Павлищевым и учёным Эртелем»: «<…> несколько дней прожито было поэтически в кругу полкового общества, постоянно неравнодушного к удовольствию своего поэта». (Позже, в апреле 1825 года, Дельвиг, уже в одиночку, навестил Пушкина в Михайловском Псковской губернии: он скучал по своим друзьям и понимал, как они ещё сильнее в своей глуши тоскуют по дружескому общению.) В Роченсальме на радость встречи Дельвиг сочинил застольную песню, посвятив её Боратынскому и Коншину:

Ничто не бессмертно, не прочноПод вечно изменной луной,И всё расцветает и вянет,Рождённое бедной землёй.

И прежде нас много весёлыхЛюбило и пить, и любить:Нехудо гулякам усопшимВеселья бокал посвятить.

И после нас много весёлыхПолюбят любовь и вино,И в честь нам напенят бокалы,Любившим и пившим давно.

Теперь мы доверчиво, дружноИ тесно за чашей сидим.О дружба, да вечно пылаемОгнём мы бессмертным твоим!

Переслав в Петербург рукопись со стихами, Боратынский следом отправил своим друзьям-издателям письмо: «Милые собратья Бестужев и Рылеев! Извините, что не писал к вам вместе с присылкою остальной моей дряни, как бы следовало честному человеку. Я уверен, что у вас столько же добродушия, сколько во мне лени и бестолочи. Позвольте приступить к делу. Возьмите на себя, любезные братья, классифицировать мои пьесы. В первой тетради они у меня переписаны без всякого порядка, особенно вторая книга элегий имеет нужду в пересмотре; я желал бы, чтобы мои пьесы по своему расположению представляли некоторую связь между собою, к чему они до известной степени способны. Второе: какие именно стихи не будет пропускать честная цензура: я, может быть, успею их переделать. <…> Четвёртое: о други и братья! постарайтесь в чистеньком наряде представить деток моих свету, — книги, как и людей, принимают по платью. — Прощайте, мои милые, желаю всего того, чем сам не пользуюсь: наслаждений, отдохновений, счастия, — жирных обедов, доброго вина, ласковых любовниц. Остаюсь со всею скукою финляндского житья душевно вам преданный — Боратынский».