Константин Лапин - Подснежник на бруствере

Навстречу тянется бесконечная колонна пленных, наш водитель замедляет ход. Несколько автоматчиков конвоируют в тыл чуть ли не полк разоруженных гитлеровцев. (А наших военнопленных вели под усиленной охраной, с собаками, натасканными на поимку людей. И безжалостно пристреливали тех, кто не мог идти.)

— Что, фриц, отвоевался? Гитлер капут? — кричит, свесившись через борт машины, на которой мы едем, веселый боец.

Среди пленных преобладают пожилые фольксштурмисты, безусые юнцы из гитлерюгенда, но есть и кадровые солдаты. Эти бредут, опустив голову, не желая, а может, не смея смотреть нам в глаза. Через несколько километров их ждет привал, походная кухня с горячим обедом, ночлег под крышей. (А наших гнали по трое суток без пищи, с ночевкой на мерзлой земле, морили голодом и холодом в страшных лагерях смерти. Мы видели эти живые скелеты в полосатых арестантских куртках, под которые несчастные для тепла набивали бумагу, солому, листья.)

Многое вспомнилось, пока машина мчалась к маленькому немецкому городку, где разместился штаб танковой армии.

Нас с Серафимой Федоровной поселили во флигеле зажиточного бюргерского дома. Деревянные, с резными спинками кровати, пуховая перина, в которой тело непривычно утопает, гардины на окнах, кафельный пол в ванной. (А я охотно сменяла бы весь этот комфорт на жердевые нары в землянке, только бы снова оказаться среди подруг.)

Через город шли и шли толпы вчерашних невольников, освобожденных из концлагерей советскими воинами. Люди размахивали самодельными флажками — французскими, польскими, датскими, еще не знаю какими, распевали свои песни и нашу «Катюшу», на перекрестках плясали с бойцами. Как не похожи эти счастливые худые лица, горящие радостью глаза на вытянутые, хмурые физиономии бывших господ, еще вчера претендовавших на титул завоевателей мира!

Первый день работы, когда мне пришлось переписывать и подшивать штабные бумаги, тянулся бесконечно. Неловко чувствовала я себя в офицерской столовой: денег у меня не было, на передовой привыкла обходиться без них, и за обед расплачивался лейтенант, мой непосредственный начальник. Неужели это надолго?

Я обрадовалась, когда штаб танковой армии Катукова перебазировался на новое место, под Берлин.

«Отгремев, закончились бои…»

В дни штурма немецкой столицы девушкам-снайперам пришлось сменить специальность. Маршал Жуков, решив ослепить врага перед ночной атакой, приказал стянуть на узкий участок фронта все имеющиеся в наличии прожекторные установки. Девушки быстро освоили новую профессию.

Тысячи прожекторов в назначенный час ударили по вражеской обороне. Именно ударили, так нестерпим был в ночи блеск искусственных солнц. Пока фашисты протирали заслезившиеся глаза, пока они старались разглядеть что-либо в сгустившемся после светового удара мраке, наши тяжелые танки уже прорвали оборонительный обвод, атакующие забрасывали дзоты гранатами, поливали все перед собой автоматным и пулеметным огнем.

Штурмовая танковая бригада с автоматчиками на броне ворвалась в берлинское предместье. Из оконных проемов, из-за развалин выплескивались огненные хвосты — это эсэсовцы, последний оплот обезумевшего фюрера, фаустпатронами пытались остановить советские танки.

С отделением автоматчиков я перебегала от дома к дому. Очистив от фашистов чердак, мы с крыши били в тех, кто продолжал бессмысленное сопротивление…

Мне не стыдно сознаться, что я горжусь своими боевыми орденами, они нелегко достались. Но одной из самых почетных наград считаю грамоту участника взятия Берлина, подписанную генералом, а ныне маршалом Катуковым.

В ночь на третье мая стрельба стихла. Над рейхстагом развевался красный флаг победы. Воины расписывались на выщербленных осколками и пулями массивных колоннах. Где-то в уголочке, на уцелевшем чистом месте, расписалась от имени уральцев и я.

Все с нетерпением ждали официального объявления конца войны, а его все нет. Советские танкисты еще вели бои за Прагу, там был обложен крупный гитлеровский гарнизон. В Прибалтике части фронта держали в котле окруженные, прижатые к морю немецкие дивизии. Но смолкли выстрелы и там.

Вечером 8 мая экстренное сообщение по радио из Москвы: завтрашний день — 9 мая — объявляется Днем Победы. Что тут поднялось! В воздух стреляли из всех видов оружия: винтовок, автоматов, пистолетов. Трассирующие очереди зенитных пулеметов рисовали узоры в берлинском небе…

Серафима Федоровна звала меня в офицерский клуб на торжественный вечер, но мне не хотелось идти. Были бы подружки — пошла бы, ждал бы меня там Виктор — не пошла, побежала б.

Не знаю, долго ли я просидела под окном нашего особняка в аристократическом районе Берлина, где мы тогда жили. Вернулась Серафима Федоровна, пора и мне, а я все сижу. Уже давно стих уличный шум, уже небо на востоке начало алеть, а я никак не могу подняться. Знаю, что все равно не усну в эту ночь. Вроде и не плачу, а слезы сами текут и текут по щекам…

Меня уговаривали остаться в части: кто-то ведь должен нести гарнизонную службу. Но я не хотела ни дня, ни часу лишнего пробыть в этом чужом для меня городе. Вот и березки здесь растут, а все же не такие, как наши. И небо над головой не такое, как в России, и воздух другой: запахи руин, запахи войны преследовали всюду. Сердцем рвалась домой, к маме, к своим!

В конце июля большая группа девушек и солдаты старших возрастов, демобилизуемые в первую очередь, уезжали на Родину. С легким сердцем покидала я неметчину. Все, все, что видела красивого в Германии, не променяла бы на скромный край, «где в гору поднимается дорога, изрытая дождями, где три сосны стоят…».

Весь долгий обратный путь не отрывалась от окна вагона. Какие у нас просторы, какое богатство и красота вокруг! После чужбины особенно сильно любишь свою Родину, землю отцов и дедов наших…

Вот и Урал-батюшка с его лесистыми предгорьями, с дымящими днем и ночью трубами заводов! Вот и моя красавица Кама!

Здравствуй, Пермь-матушка, принимай свою дочь!

Старенький трамвай с трудом вместил всех, кто ехал в мой район, прославленную Мотовилиху. Ничего, в тесноте, да не в обиде! Пассажиры — как до войны, даже разговоры прежние: не нравится, что толкают, — ехала б в такси!

Чем ближе к дому, тем тревожнее на душе: здорова ли мама? Встретит ли? Я и не ведала, что письма фронтовых друзей, сообщавших о моем отъезде, обогнали воинский эшелон. Мама ждала меня уже который день…

Как мы встретились — не берусь описывать, каждый, кто вернулся с войны, без меня знает это. Мама плачет от радости, я смеюсь, успокаиваю ее и сама плачу. Зашли соседи — опять слезы: не всем война вернула родных и близких…