Моя жизнь — опера - Борис Александрович Покровский

профессионалом и заведующим кафедрой режиссуры музыкального театра. Это произошло в 50-х годах. А пока мы беззаботно готовились быть режиссерами. Нас этому никто не учил, ибо научить режиссуре нельзя (как когда-то сказал К. С. Станиславский). Мы учились наблюдая, споря, читая книги, ходя на спектакли и в музеи изящных искусств. Учились мы бесплатно, а когда закончили, всех послали на работу в разные театры.

Меня отправили в Горьковский (теперь — Нижегородский) оперный театр. «Не можете ли Вы порепетировать одну сцену с актерами?» — любезно и хитро попросил меня директор. «Могу!» — не задумываясь и нагло ответил я, хотя никогда в жизни с профессиональными актерами не репетировал, только наблюдал, как репетируют Л. В. Баратов, Н. П. Охлопков, В. Э. Мейерхольд и даже сам К. С. Станиславский. Через десять минут репетиции меня пригласили в кабинет директора, где был художественный совет театра, тайно подсмотревший мою репетицию. Мне сразу предложили поставить «Кармен», а потом «Фауста», а потом «Иоланту», «Евгения Онегина», «Ивана Сусанина», «Нижегородцев», «Чародейку», «Скупого рыцаря», «Снегурочку»… Я и оглянуться не успел, как государственная комиссия приняла на отлично мой диплом, в театре я стал штатным режиссером и, вскоре, по требованию всей труппы — художественным руководителем театра. Я и оглянуться не успел, как на мой очередной спектакль — оперы Серова «Юдифь» приехала из Москвы комиссия по Сталинским премиям во главе с П. А. Марковым и М. М. Морозовым и признала, что мой спектакль достоин высшей награды.

Но судьба моя не дремала. Премии мне Москва не дала, а решила перевести меня на работу в Большой театр. Я никого, ни о чем, никогда не просил! И вот я режиссер-постановщик Большого театра. Престижная должность? Нет! Это — целый ряд постановок в таком количестве, в котором не имел никто из режиссеров Большого театра: «Евгений Онегин», «Бэла», «Вражья сила», «Галька», «Банкбан», «Снегурочка», «От всего сердца», «Великая дружба», «Садко», «Фиделио», «Аида», «Травиата» и т. д., и т. д. Поверьте, я сам всего не помню! Большой театр дал мне знакомство, дружбу, сотрудничество с самыми знаменитыми артистами, дирижерами, художниками, композиторами. Но, прежде всего, я трудился как пахарь, и у меня совсем не кружилась голова. Даже премия, ордена, звания не сбили с толку. Судьба хранит меня!

Со мною нет больше мамы, но рядом — жена. Конечно, она талантлива, знаменита и самостоятельна. Но ей суждено помогать мне. И я часто ловлю себя на том, что вижу в ней любящую маму и благодарен ей за исполнение ею по совместительству материнского долга.

Когда в 90-х годах заколебались под нами привычные общественно-нравственные устои, когда артисты Большого театра презрительно усмехнулись на традиции своего театра, его национально-духовную специфику и правду и стали протискиваться через образовавшиеся щели за долларами, фунтами, шиллингами в иные земли, когда я почувствовал ущемление моих принципов Святости Духа Большого театра, я вынужден был уйти из этого храма. Я сделал это легко, ведь задолго до этого я по велению сердца, мечты и судьбы создал основы нового театра — театра Камерной оперы. В лице председателей Союза советских композиторов Тихона Николаевича Хренникова и Дмитрия Дмитриевича Шостаковича я получил ходатаев перед властями тех лет, и мне помогли создать новый театр, основанный на истинной театральной природе оперы. Ведь именно на основе театра возникла четыреста лет назад опера в Италии. Мой театр был экспериментом, но в строгих законах жанра. Успех и к театру и ко мне пришел очень скоро и в России и за рубежом. Так что разлука с Большим театром была без печали. Впрочем, полной разлуки быть и не могло. Судьба крепко привязала меня к Большому, и после ухода я продолжал ставить на его сцене спектакли. Разве смогу я сказать «нет», если Большой театр обращается ко мне с какой-нибудь просьбой?

Биография моей карьеры коротка. Ее цель — доказать, что в моем случае все диктовалось надобностью жизни (или, скромнее сказать, оперного искусства) во мне, таком человеке, который обладал бы определенными способностями. Тут ничего не поделаешь, не надо и дергаться. Я был счастлив в жизни. Хорошо сидеть на своем месте, делать свою работу, быть самим собой. Никого ни о чем не просить, и представлять судить о тебе другим. Счастье человека — быть нужным.

ДОБРЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ

Локомотив моих воспоминаний мчится вперед. И чудо, запоминаются добрые поступки, дела, чувства, отношения. Остальные — злые, глупые, невежественные — остаются в кювете действия. Добрые воспоминания выстраиваются в одну цепь и являют единый акт — творческий, духовный. Я забыл артистов, подумавших, что моя приверженность к современности и нелюбовь игры в иностранщину помешает их карьере на Западе. Они, как показало время, не враги, а жертвы. Впрочем, они тоже лишь в услужении у судьбы, так Бог с ними. Но доброта приносит конкретные плоды.

Вряд ли Ростропович помнит, как в одном из его домов на берегу Женевского озера на мои прогнозы о постановке оперы Ребикова «Дворянское гнездо» он восторженно вспомнил, как ребенком играл на рояле страницу из клавира оперы. Он так восторженно об этом вспомнил, что вызвал у меня уверенность поставить эту очень оригинальную в музыкальном отношении музыкальную драму с музыкой. А можно ли забыть Валентину Васильевну Викторову — мою первую «Кармен» в Горьковском театре, которая перед смертью позвонила мне домой, чтобы попрощаться со мной.

Не забыть, как меня с сестрой сажали в комнату с коричневыми стенами, когда в 1918 году юнкера били из пушек по Красной Пресне, не забыть, как отец обматывал ноги газетой для тепла, идя в Колонный зал Дома союзов проститься с Лениным. Это было в 1924 году. Мой отец никогда не был коммунистом. Я стоял с нянькой на Дорогомиловском мосту, когда в течение трех минут гудели все трубы фабрик и заводов, и все в городах замерло, остановилось. А моя нянька молилась за «новопреставленного Владимира» и просила Бога простить его за гонение на религию. Няня усердно крестилась, а я постигал свою родину, Россию и влюблялся в нее.

Иногда мне стыдно за то, что я сделал или за то, что не сделал. Помню, Мейерхольд на ходу в коридоре, ткнув в меня палец, быстро спросил: «Кто Герман, игрок или любовник?» «Игрок», — ответил сразу я, желая угодить мастеру, хотя в то время и знал «Пиковую даму» Чайковского довольно хорошо, но струсил, побоялся спорить и даже противоречить концепции мастера, который замыслил тогда постановку оперы «Пиковая дама» в Ленинграде. Но не тверд я был тогда в анализе музыкальной драматургии и струсил, не смея защитить Чайковского от концепции Пушкина,