Династии Сперанских, Филатовых, Живаго, Овчинниковых и ХХ век. Записки счастливого человека - Алексей Адрианович Овчинников

большой, в куртке и полотняной шапочке, зазябшей рукой пишет с натуры громадную липу на краю обрыва. Подхожу – не замечает, так увлечен… Здороваюсь – поднял голову, будто проснулся; обычно розовое лицо побелело от холода – ведь простудиться может! С трудом уговорила его бросить, идти к нам в теплый дом; напоила чаем – потирая руки, улыбается как ребенок, его умные глаза выражают удовольствие – согрелся… Показывая свой любительский этюд, любуется им: „А ведь, кажется, неплохо? Правда?“

Он сочинял неплохие стихи. Большая часть их носила шутливый характер, но были и весьма серьезные[91].

Измерить и осознать духовное величие и мировую славу Филатова я была не в состоянии. О его профессиональном опыте и мастерстве ходили легенды, и не только среди пациентов, но самым ценным в нем было не это, а его внутренний мир – мудрость и этика. Насколько я знаю, он увлекался в то время теософией или антропософией Штейнера. В 1935 году мы (папа, мама и я) случайно встретились с ним в Сочи, и В.П. предложил поехать с ним в коляске на гору Ахун. Узнав, что я интересуюсь философией, по дороге объяснил, что такое космический универсализм, – то, что мне было так близко, так нужно. Прибыв наверх, мы слазили на смотровую башню с головокружительным видом, покормили ручного медведя, купили сувениры; вернувшись вниз, роскошно пообедали вместе на „Ривьере“ под рокот волн. В.П. прочитал нам наизусть свою шуточную поэму о фавне Сперофиле и другие стихи. Позже, в старости, Филатов, возможно под влиянием своего друга – ученого и религиозного деятеля Войно-Ясенецкого, пришел к глубокому пониманию христианства. Но рассуждать об этом я не имею права…»[92]

Со своей стороны я считаю своей обязанностью привести несколько фактов, свидетельствовавших о глубокой религиозности Владимира Петровича не только в старости. Как-то раз моя бабушка Елизавета Петровна спросила своего брата, как он относится к своей хирургической работе, не идет ли она вразрез с христианским убеждением «все в руках Божьих» и можно ли идти наперекор Господу, вмешиваясь в потерянное здоровье людей, в чем-то провинившихся перед Всевышним. Владимир Петрович, в то время еще относительно молодой и активно оперирующий офтальмолог, очень серьезно ответил, что те операции, которые делают хирурги с целью облегчить судьбу страдающего человека, никак не могут быть не угодны Господу Богу, который олицетворяет собой справедливость.

Поселившись в Одессе, Владимир Петрович стал постоянным прихожанином церкви Святых Адриана и Натальи на Французском бульваре. Он часто посещал эту церковь, общался с архиепископом Никоном, разговаривал с ним на религиозные темы, и регулярно приходил к нему на исповедь. Об этом знали многие. Следует напомнить, что авторитет В.П. Филатова в Одессе был настолько высок, что в самые темные годы советского антиклерикализма, когда гонение на церковь достигло своего апогея, «филатовская» церковь осталась одной из немногих, в которых продолжалось богослужение. И только после смерти Владимира Петровича эту церковь закрыли, и святая жизнь в ней прекратилась почти на тридцать лет. Но разрушению и осквернению она не подверглась, сохраняясь как своеобразный памятник великому ученому и патриоту. Восстановили богослужение в ней лишь в 90-е годы, и до сих пор ее называют «филатовской». И еще один исторический факт: когда был взорван и снесен главный одесский Преображенский собор, Владимир Петрович на собственные деньги и пожертвования одесситов добился устройства на «святом месте» фонтана, который исправно работал много лет и был любимым центром отдыха и прогулок горожан. Так продолжалось до постройки нового Преображенского храма уже после падения советской власти.

Теперь я коротко расскажу о моих собственных впечатлениях о Филатове. Впервые я сознательно увидел Владимира Петровича в апреле 1946 года, когда вместе с родителями приехал в гости к Филатовым. Мне шел девятый год. Мой отец заболел в конце войны туберкулезом легких, и дед послал его в Одессу на несколько месяцев в надежде, что теплый климат и морской воздух положительно подействуют на него. Мы с мамой поехали его проводить и должны были вернуться через неделю. Подробнее об этой поездке я хочу рассказать позже. В тот год Филатов жил в большой квартире в старом доме на Приморском бульваре над портом. С Владимиром Петровичем жил его сын Сережа, студент первого курса медицинского института, и милейшая Александра Васильевна, заменившая Сереже бросившую его мать. Самого Владимира Петровича, или дядю Володю, как мне было велено его называть, в тот наш приезд я видел мало и очень его боялся. Он казался мне строгим и странным, часто говорил какие-то незнакомые мне слова по-французски. Я запомнил его в вечной его черной академической шапочке, которую он не снимал с лысой головы, с седыми усами, переходившими в довольно большую окладистую бороду, греческим носом с горбинкой, на котором были надеты очки в тонкой металлической оправе. В его домашнем кабинете, где он принимал больных, постоянно стоял мольберт с неоконченной картиной, и пахло масляными красками. На стенах висели его картины, в основном пейзажи, и множество старинных икон. В быту и еде Филатов, как и мой дед, был довольно скромен. Его любимым блюдом, которое ему готовили ежедневно, была гречневая каша, поджаренная на сковороде и залитая парой яиц. К ней полагались помидоры и лук. Эта еда навсегда сохранилась в нашей семье под названием «филатовской каши».

Второй раз я был в Одессе с бабушкой и мамой летом следующего, 1947 года. Филатовы к тому времени переехали в особняк с большим фруктовым садом в тихом переулке чуть подальше от центра города. Жившая раньше с Владимиром Петровичем Александра Васильевна перед нашим приездом скончалась, и домом Филатовых управляла полная приятная женщина средних лет, доктор-офтальмолог Варвара Васильевна Скородинская. Она работала вместе с Владимиром Петровичем. Позже она вышла за него замуж и прожила с дядей Володей до самой его смерти в 1956 году, оставаясь его верной помощницей в работе и в жизни. Но, приехав в тот раз в Одессу, я редко видел дядю Володю, так как мы большую часть времени прожили на его даче недалеко от Филатовского института на Пролетарском, бывшем Французском, бульваре. Внутри института в тот приезд я не был, заглядывал лишь во двор, и только много лет спустя, когда Владимира Петровича уже не было в живых, а его сын Сережа заведовал там отделением, он взял как-то раз меня, студента-медика, в институт на экскурсию. Помнится, что меня поразила чистота внутри здания и весьма опрятный вид, как персонала, так и больных.

В третий раз я приехал в Одессу в июле 1948 года. Владимир