О себе любимом - Питер Устинов

— сказал он, особенно пронзительно присвистнув на последнем слове.

— Да. Он не работает, — подтвердил сообразительный звукооператор.

Тут как раз вернулся Микки.

— Вам звонят из дома, мистер Ричардсон, — сказал он.

— Нет, я занят! — капризно воскликнул Ральф. — Я работаю и не хочу подходить к телефону.

— Может, дело срочное, — предположил я.

— Нет, — непререкаемо ответил он.

— Но раз мы все равно не можем снимать...

— Дьявольщина! Все это просто невыносимо! — взъярился он и отправился к телефону.

И почти тут же вернулся, прижимая руку ко лбу и чуть пошатываясь.

— Что случилось? — встревоженно спросил я.

— Пустяки, пустяки. Мигрень. Начинается совершенно неожиданно. Это из-за... Но зачем обременять вас такими вещами? У меня есть порошки — рецептурное лекарство, понимаете ли... А я сдуру забыл дома... Их сейчас привезут. Скоро, прямо сейчас. Может, я пока прилягу...

Микки увел его; казалось, на него напал приступ тропической лихорадки, которую он получил когда-то, врезавшись на мотоцикле в пальму.

Спустя двадцать минут к воротам студии подъехал «Бентли»: мистеру Ричардсону привезли небольшой пакет.

Десять минут спустя вновь появился Ральф, к которому вернулось прекрасное настроение.

— Мне уже гораздо лучше. Mens sana in corpora sano, — объявил он. Столько латыни и никакого свиста. Звукооператор наладил свою аппаратуру, и мы прекрасно поработали.

Фильм имел немалый успех, отчего все решили, что я режиссер с большим будущим. Один я знал, что стремлюсь совсем не к этому. Привычки и склонности привязывали меня к слову, так что чисто зрительное воображение у меня не могло развиться. Однако соблазн был велик.

Прежде чем начать новый фильм, я некоторое время играл в «Преступлении и наказании». Это был грандиозный спектакль: около сорока актеров ждали своей очереди, чтобы выйти на сцену или уйти с нее. Главные роли исполняли Джон Гилгуд и Эдит Ивенс. Меня пригласили играть Порфирия Петровича, полицейского, который безжалостно преследует Раскольникова. Молодому актеру трудно играть роль шестидесятилетнего мужчины (гораздо труднее, кстати, чем семидесяти или восьмидесятилетнего старика). И мне было очень интересно встретиться с еще одним из наших лучших актеров сразу после работы с Ральфом.

Джон Гилгуд был кумиром учащихся театральных студий моего поколения, и его славу не поколебал даже стремительный взлет Лоуренса Оливье. Бессмысленно спорить, кто из них величайший актер. Не существует одного величайшего актера, художника или композитора, что бы ни утверждали в моей школе насчёт Бетховена.

Великие становятся акциями на бирже своего времени — или, если повезет, всех времен. Их котировка может расти и падать на несколько пунктов в зависимости от причуд моды, но они не могут упасть слишком низко или доминировать надо всеми — они просто составляют панораму своей эпохи, становятся элементами мозаики, и каждый вносит свой собственный цвет, свой блеск.

Я не считаю, что Раскольников был самой удачной ролью Гилгуда. Его трепетный голос, этот дивный инструмент, с помощью которого он так блестяще и страстно интерпретировал классические тексты, казался мне слишком нервным для хитроватых и земных нюансов Достоевского. И мне было очень нелегко играть с ним в кошки-мышки. С таким грызуном-декламатором приходилось быть сверхленивым котом. Инстинкт требовал, чтобы я арестовал его сразу же — настолько очевидной была его виновность. Я играл остаток пьесы только потому, что был написан текст, но к концу спектакля мое мнение о своих качествах сыщика было очень невысоким.

И все же спектакль дал мне очень много — я узнал Джона Гилгуда как добрейшего и тактичнейшего человека, которому часто приходилось страдать от людской бесчувственности.

Существует бесчисленное множество рассказов о смешном тщеславии и едких перепалках между актерами, вплоть до Сары Бернар и миссис Патрик Кэмпбелл. О Джоне Гилгуде таких рассказов нет. Не только потому, что их и быть не могло, но и потому, что их совершенно затмила бы его слава мастера оплошностей. Все. эти рассказы, подлинные и выдуманные, широко известны публике. Иногда мне кажется, что выдуманные звучат даже убедительнее — этот второстепенный талант Гилгуда всецело захватил воображение его современников.

Однажды я смотрел его телеинтервью в Сент-Луисе, штат Миссури, США. Интервью у него брал какой-то болтливый интеллектуал.

— И последний вопрос, — сказал он. — Сэр Гилгуд... были ли у вас... о, конечно, были... у всех они бывают... в начале вашей удивительной и такой значимой... позвольте сформулировать так... встретился ли вам кто-то... мужчина... или... или, конечно, женщина... про которых вы могли бы сказать... «Да! Этот человек помог мне, когда я....».

К этому моменту Джон понял, о чем его спрашивают, и приготовился отвечать, пряча свою неприязнь к претенциозному интеллектуалу за кроткой вежливостью.

— Да, был человек, который очень помог мне в театральной школе, и я ему глубоко благодарен за доброту и участие ко мне. Его звали Клод Рейнс.

И после короткой паузы Джон добавил:

— Не знаю, что с ним стало. По-моему, его выгнали, и он уехал в Америку.

Я считаю этот рассказ жемчужиной моей коллекции, поскольку я был одним из немногих, кто наблюдал эту сцену, и, наверное, единственный, кто ее помнит.

Гораздо позже, когда Джон ставил мою пьесу «На полпути к вершине», я во время репетиции заспорил с ним из-за какой-то сцены.

— Джон, — твердо сказал я, — сцена заработает только в том случае, если эта молодая женщина будет намного агрессивнее.

Джон подумал вслух:

— Наверное, надо было все-таки позволить ей на-деть шляпку...

Он всегда легко плакал и был человеком не только разумным, но и чувствительным. Как-то раз, после последнего спектакля в Манчестере, я увидел у кулис маленький розово-белый чемоданчик. Поскольку грим у меня был сложный, я всегда уходил из театра много позже, чем Джон, и сразу же понял, что это он забыл свой чемоданчик. Я забрал его с собой в гостиницу и нашел Гилгуда в ресторане, где он обедал один. При известии о том, что его чемоданчик у меня, его лицо исказилось гримасой благодарности: взгляд устремился куда-то вверх и в сторону, вена зигзагом пролегла по виску, губы сложились в натянутую улыбку.

— Вы ко мне не присоединитесь? — спросил он.

Я ненадолго сел за его столик, но когда он закончил обед, не устоял перед соблазном пересесть туда, где Макс Бэкон, знаменитый комик, развлекал наших актеров блестками из своего репертуара. Я обещал Джону, что задержусь ненадолго и сам занесу чемоданчик к нему в номер.

К несчастью, Макс впервые повторился только около трех