Дым отечества. В поисках привычного времени - Марк Яковлевич Казарновский

– Вы меня, конечно, не помните, господин парламентер.

Фима начал судорожно вспоминать где, на каком конгрессе их пути могли пересечься.

– Да нет, герр Профессор. Мы с вами встречались под Сталинградом. Просто, это Вы взяли в плен голодных 268 солдат в степи под городом. И спасли нас от голодной смерти. Больше всего меня знаете, что поразило, геноссе. Что вы выполнили мою просьбу покормить солдат – мы все подыхали от голода. Даже лошадей павших не было.

И он снова предложил выпить. А Ефим все вспомнил. И как в этот день почти все ребята из роты отдали немцам, пусть немного, но отдали – кто сухарь, кто кусок сахара, а прижимистый Симоненко даже небольшой кусок сала.

И как в этот день комроты налил Ефиму полкружки спирту. И как Груша целовала его при всех и все орали – мы победили!

И как матюгался подполковник. Хотя что было ругаться-то. В то время, зимой 1943 в плен свыше 200 немцев, да с офицером, да с полковником-румыном, ещё никто не брал.

Чистое «Красное Знамя» светило бойцу Булочнику. Но вот кто-то тормозил. Но солдатский телефон на фронте работал лучше всякой связи. Совершенно на другом фронте ребятам полка рассказывали, как в степи под Сталинградом один абсолютно бесстрашный разведчик (он, мужики, пальцами немцев убивал, так был обучен) забрал в плен полк немцев в полном вооружении. И что все немцы были пьяны в дым.

Солдаты Фимкиной роты слушали серьезно и потом донимали Фимку – покажи, как ты одним пальцем немца убиваешь.

– Да ладно, – бурчал Фимка.

P.S. Кстати, Фима чуть было не загремел под трибунал за потерю боевого оружия, ППШ. Ибо в суматохе он забыл его. То ли в этой избе, то ли в телеге, то ли украл румынский полковник.

Спасла Ефима срочная передислокация полка.

18–19 мая 2014

Антони

Мотя-пулемет

Август 2014

Антони. Франция

В бывшем Советском Союзе в старые 1920-е и далее, иногда встречались семьи с абсолютно запутанной генеалогией. Причем, большинство этаких запутанностей выявлялось «органами» и наказывалось. Но иногда и проходило. Не выявлялись подделки, подчистки, путаница в метрических свидетельствах – и жили тогда эти семьи тихо. Но со страхом. Да и кто в 20–50-е годы жил иначе. Покажите.

Вот и семья мальчика Матвея, о котором мы будем в дальнейшем рассказывать, была, ежели копнуть глубоко, вовсе даже не тем, за кого, как говорят, себя выдавала.

(Кстати, к нашему мальчику Матвею это никакого отношения не имело. Но я представляю, как бы возбудился настоящий историк, особенно занимающийся историей Партии и Революции, узнав, что живет в Токмаковом переулке скромный бухгалтер какой-то потребительской кооперации. И фамилия у него вовсе не его. И имя – не его. И что он был действующий боевик партии, которая в свое время, себе, правда, на погибель, помогла прийти к власти партии большевиков).

А папа мальчика Матвея был отчаянный революционер – социалист. Боевик. Увидев, что светлые идеалы революции попраны, он вступил на путь вооруженной борьбы с большевиками. И только в 1921 году, когда ГПУ начало повсеместные аресты эсэров, он, как настоящий боевик, ушел в подполье. Было это где-то под Смоленском, в глухой деревушке. Так получилось, что у своих дальних друзей, к политике отношения не имевших, в это же время проживала фельдшерица Анна. По фамилии Нисская. Так называлась речка в Восточной Польше, а по её имени все проживающие в деревеньке и стали зваться – Нисские.

Анна окончила фельдшерские курсы. В период 1914–1917 годов врачевала раненых, а после развала Империи подалась к себе в деревеньку. Где её приняли с великой радостью.

Ибо врачей и в городах не доставало, а уж об деревнях что говорить.

Кстати, опыт Первой Войны дал Анне многое. И уважение в деревнях окрестных она имела полное. В общем, полный респект.

Кроме всего прочего, была Анна и хороша собой. Да мужской пол был весь повыбит. Вначале – войной. Затем – революцией. После – репрессиями Советской власти.

Так вот и горевали молодые вдовы да девки. Танцуй сама с собой. Или с подружками.

* * *

Тут и появился на выселках этот самый боевик из эсэров. Впрочем, последнего никто не знал. Просто видели энергичного красивого парня. Помогал по хозяйству. Хорошо помогал.

И, конечно, Анну не проморгал. И стало происходить на выселках то, что должно было происходить, когда парень молодой вдруг увидал Анну – фельдшерицу.

Я, кстати, назову, как звали боевика – эсера. Нюма. А фамилию не указываю. Она была известна в те сумашедшие и кровавые времена. А потом знать её не нужно, так как Нюмка – боевик с 1921 года был в подполье. В бегах. И сдаваться Советской власти не собирался.

«Я не баран и под нож уж точно не пойду».

Особенно взъярился Нюмка, когда понял, что процесс над его партией большевиками готовится и вероятно начнется не позднее 1922 года.

* * *

А любовь у Анны и Нюмки набирала обороты и все шло к женитьбе. То есть, к хупе[14]. К шалашу, где по древним обрядам все и должно было бы совершиться.

Вот тут-то Нюмка, пламенный революционер, и сознался своей избраннице.

Анна отнеслась к подпольному положению своего жениха с полным пониманием ситуации. Тем более, что уже с 1917 года поняла – с новой властью ни в какие игры не играть. А уж лезть в самое пекло, идти и сдаваться – «да так и дурак не сделает. А ты у меня, любимый, все, что угодно, но только не дурак».

Таким образом было проведено закрытое конспиративное совещание мамы и папы Ани с участием виновника всего – Нюмки. Была рассмотрена масса вариантов легализации. Нюмка запутался полностью. Но все решил в конечном итоге Анин папа.

– Все, ша. Вот что я предлагаю и этот вариант самый реальный. У нас в деревне, ты помнишь, дорогая, был Колька Нисский. Ну да, у которого никого не осталось в родне, а он сам сгинул в Первую Мировую. Так вот. Я иду к раввину и мы за «два Николая» (10 рублей золотом, две монеты с изображением Николая II) делаем тебе все документы за рождение, за родственников и за войну. И ты становишься Николаем Нисским. Вот и все.

Нюмка, как человек практический и социалист – революционер, тут же предложил после оформления документов раввина отправить к праотцам, чем вызвал полное изумление папы, мамы и Анны.

Но – изумление прошло, Нюмка