Дневник - Мария Константиновна Башкирцева

Из Исаакиевского собора мы отправились в Казанский. И тут – свадьба и прелестная невеста. Этот собор – подражание Петропавловскому собору в Риме, но колоннада кажется излишней, точно не принадлежащей к зданию; она недостаточно длинна, так что не образует полного полукруга, а это невыгодно для целого и придает ему незаконченный вид.

Далее, на Невском, памятник Екатерине Великой. А перед Сенатом, недалеко от Зимнего дворца, – конная статуя Петра Великого, одной рукой указывающая на Сенат, а другою – на Неву.

Я обедала одна с моими грациями; дядя Степан и Поль были зрителями; они серьезно называют себя моей свитой и сердят меня ужасно. Я хотела бы видеть только Жиро и Мари.

Идет дождь, и у меня насморк. Я пишу маме: «Петербург – гадость! Мостовые – невозможные для столицы, трясет на них нестерпимо; Большой театр – казармы; соборы роскошны, но нескладны и плохо передают мысль художника».

Прибавьте к этому климат, – и вы поймете всю прелесть.

Я попробовала воодушевиться, глядя на портрет Пьетро А., но он кажется мне недостаточно красивым для того, чтобы я могла забыть, что он низкий человек, тварь, которую можно только презирать.

Я больше не сержусь на него, потому что вполне его презираю, и не за личное оскорбление, а за его жизнь, за его слабость… Постойте, я дам определение тому чувству, которое только что назвала. Слабость, влекущая за собой добро, нежные чувства, прощение обид, – может называться этим именем; но слабость, которая ведет к злу и низости, называется подлостью!

Я думала, что буду живее чувствовать отсутствие своих; я недовольна, но это происходит скорее от присутствия людей неприятных и пошлых, чем от отсутствия тех, кого я люблю.

7 августа

«Оригинальны у нас только средние века», – сказала я в последней тетради моего дневника.

У кого – у нас? У христиан. Действительно ли мир возродился или же, хотя и с другим оттенком, со времени сотворения мира все продолжает течь та же самая жизнь, не переставая стремиться к усовершенствованию?

Жизни народов похожи на реки, которые тихо текут то по скалам, то по песку, то между двумя горами, то под землею, то через океан, с которым они смешиваются, пересекая его, но из которого они снова вытекают самими собой, переменяя название и даже направление, – и все это для того только, чтобы следовать одному направлению – тому, которое предназначено и неизвестно…

Я заходила на почту и получила мои фотографии и депешу от отца: он телеграфирует в Берлин, что мой приезд будет для него «настоящим счастьем».

Застав Жиро уже в постели, я осталась у нее на некоторое время; мы заговорили о Риме, и я рассказала – увлеченно и жестикулируя – мои похождения в этом городе. Я останавливалась только тогда, когда смеялась, а Жиро и Мари катались от смеху в своих постелях. Несравненное трио! Я могу так смеяться только с моими грациями.

И по внезапной, если и не естественной, реакции, я впала по возвращении в меланхолию. Вернулась я в полночь, с дядей и с Ниной.

Петербург выигрывает ночью. Не могу себе представить ничего великолепнее Невы, с цепью фонарей по набережным, составляющей контраст с луной и темно-синим, почти серым небом. Недостатки домов, мостовых, мостов ночью скрадываются в приятных тенях. Ширина набережных выступает во всей красоте. Шпиль Адмиралтейства теряется в небе, и в голубом тумане, окаймленном светом, виднеются купол и изящные формы Исаакиевского собора, который кажется какой-то тенью, спустившейся с неба.

Мне хотелось бы быть здесь зимой.

9 августа

У меня нет ни копейки денег. Приятное положение! Дядя Степан – отличный человек, но он всегда оскорбляет мои задушевные чувства. Сегодня утром я рассердилась, но полчаса спустя уже смеялась, точно ничего и не случилось.

Здесь был доктор К., и я хотела попросить у него средства против моей простуды, но у меня не было денег, а этот господин ничего не сделает даром. Очень щекотливое положение, уверяю вас. Но я не плачу заранее: неприятность уже достаточно несносна тогда, когда она разыгрывается, чтобы нужно было заранее плакать.

В четыре часа Нина с тремя грациями поехала в коляске на Петергофскую станцию. Мы трое были в белом, в длинных cache-poussiere.

Поезд готовился отходить, мы сели без билетов, но нас сопровождали гвардейские офицеры, которых, без сомнения, пленило мое белое перо и красные каблуки моих граций. Вот мы и приехали; я и Жиро, как благородные военные лошади, заслышав музыку, настораживаем уши, с блестящими глазами и в радостном настроении.

Вернувшись, я застала ужин, дядю Степана и деньги, которые прислал мне дядя Александр. Я поужинала, отослала дядю и спрятала деньги.

И, странное дело, я почувствовала большую пустоту, грусть; я взглянула в зеркало – у меня были такие же глаза, как в последний вечер в Риме. Воспоминание наполнило и голову и сердце.

В тот вечер он просил меня остаться еще на один день. Я закрыла глаза и мысленно перенеслась туда.

«Я останусь, – шептала я, точно он был здесь, – я останусь для моей любви, для моего жениха, для моего дорогого! Я тебя люблю, я хочу тебя любить; ты этого не заслуживаешь – все равно, мне нравится тебя любить…»

И, пройдясь по комнате, я начала плакать перед зеркалом; слезы в небольшом количестве идут ко мне.

Раздражившись по капризу, я успокоилась от усталости и села писать, тихонько смеясь над собою.

Часто я таким образом выдумываю себе героя, роман, драму и плачу над вымыслом, как над действительностью.

Я в восхищении от Петербурга, но здесь нельзя спать: теперь уже светло – так коротки ночи.

10 августа

Сегодня знаменательный вечер. Я окончательно перестаю смотреть на герцога Г. как на любимый образ. Я видела у Бергамаско портрет великого князя Владимира и не могла оторваться от этого портрета: нельзя представить себе более совершенной и приятной красоты. Жиро восхищалась вместе со мной, и мы дошли до того, что поцеловали портрет в губы. Знакомо ли вам наслаждение, которое ощущаешь, целуя портрет?

Мы поступили, как истые институтки: у них мода обожать государя и великих князей; да, право, они так безупречно красивы, что в этом нет ничего удивительного. Но этот поцелуй привел меня в какую-то необъяснимую меланхолию, заставившую промечтать целый час. Я обожала герцога, когда могла бы обожать одного