Мирослав Дочинец - Вечник. Исповедь на перевале духа

В проникновенной проповеди отец Паисий назвал наш маленький храмик поднебесным дворцом, духовной оранжереей, где каждый жаждущий сможет получить душевное скрепление. Мы действительно отдали стенам тепло своих натруженных рук и возбужденных сердец - и свежесрубленное дерево источало нитями золотистую живицу-смолу. Брат Кирилл пел вместе со всеми, голосу его могли позавидовать ангелы. После принятия святых даров братья кланялись друг другу, просили прощения.

В крохотной захристии отец Паисий выслушал исповедь о моем дотеперешнем бытии, непродолжительном, зато загроможденном горбатыми камнями, как русло потока. Его рука коснулась моего чела:

«Все мы у Господа хрупкие глиняные посудины, - шелестели потресканные уста. - Смысл только в том, чем наполнены еси. Если глину обжигать, она скрепится и не будет крошиться. Закалка и боль освобождают нас от зла внутри нас и страстей. А мученический труд тела и души - наилучшее лекарство для человеческой гордыни. Только так душа семикратно очистится. Поэтому мы и ведем плодоносную аскетическую жизнь. А ты невольно ступил на эту стезю, и благословен, ибо не зачах в терниях и не забился в сумрак... Иди и дальше своей дорогой твердо, иди со склоненной головой, но с приподнятым сердцем. И совершенства ищи только в любви. Потому что все любовь покрывает, всему верит, на все надеется, все претерпевает. Писано же: «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а не испытываю любви, то я ничто, медь звенящая...»

Когда мы вышли из храма Небесного воинства, архистратиг и покровитель охотников Михаил щедро сыпал с неба белой порошей. Оттуда же упал к нашим ногам и дар, сброшенный со скалы ватагом-защитником Олексой.

Два мешка были набиты новенькими рясами и подрясниками, куколями и теплыми скуфиями, шерстяными бурками, рукавицами, сапогами, покрывальцами, ряднами- дерюгами и другими вещами, пригодными для терпимой зимовки в горах.

Кисета с моим золотом как раз хватило на эти закупки и обустройство обители. А братьям я говорил, что это даяния верующих.

Все, что есть у тебя и в тебе, превращай в добрые дела. Первым и последним для тебя пусть будет деятельность. Не трать время попусту - это материя, из которой сотворен мир. Все трудно для лени, а для труда все легко. И помни, что деньги для тебя, а не ты для них. Одна копейка - это очень мало. Копейка и рабочий человек-это уже гривна. А копейка, рабочий человек и Бог - это уже Богатство.

Так возник наш лесной скит. Приют сурового и аскетического настроя. В труде, постоянной молитве и молчании уплывали те благодатные дни. Я жадно пил «живую воду» мысли и опыта святых отцов, выравнивал в том честном товариществе свой корявый характер. Жили мы дружным роем, единодушной семьей. Каждый нес свое послушание. Я охотился на зверье и дальше расчищал лес. В свободное время ко мне присоединялся Неофит и другие братья. Они, кроме того, что блюли монашеский устав, все чаще отправлялись в мир, тайно совершали требы, благословляли. Из Черного Леса распространялось слово Божие.

Старец Паисий каждый раз поджидал их под скалой, опершись грудью на «ленивое деревцо», вербовый посох с двумя клюками. Как-то, выслушав тихий отчет возвратившихся, он горько изрек:

«Будем крепиться, честные братья, неслыханная мартирия надвигается на нас».

Еще из гимназии я помнил греческое слово «мартис» - мученик. С этого вечера время сторожевой молитвы удвоилось. Верный овчар Олекса, наш защитник, тоже приносил черные вести: на монастырских дворах хозяйничает безбожная солдатня, под купола храмов свозят зерно и реманент, отобранные у людей. Кресты стягивают в болота, топят в реках.

И созрело у меня решение. Подошел с поклоном к старцу:

«Прошу благословения, отче, и прошу вашего отпущения за сокрытую сделку».

«Откройся, сын мой».

Я рассказал о золотой жиле, из которой черпал средства на строительство. И о том, что хочу новое золото использовать на новое дело - выкупать снесенные кресты и разграбленную церковную утварь.

«Нет здесь греха, - подытожил игумен. - Золото добыто трудом и не истрачено на службу Мамоне, а отдано в богоугодную жертву. За это тебе низко кланяемся. А намерение твое на тебе оставляю. Если ты созрел до него, так тому и быть. Если бы ты был монахом, я не разрешил бы торговать святыней. Монахи - искусные купцы в ином. Мало теряют и много достигают. Пренебрегают временным и выбирают вечное. Отрекаются от земного и собирают сокровища на Небесах. Однако обходятся без золота... А ты, если уж выбрал свой крест, так неси. Мы подсобим своими молитвами. И будем рады назвать тебя своим духовным братом».

«Отче, я не достоин вашего братства. Мое сердце все время сомневается».

«Божьи дары разнообразны, сын мой. Господь пребывает в разных сердцах и всем подает. А тем, кто несет крест любви, тем более».

Так я вернулся в мир. Ходил по селам как мастер- древодел. Слушал людей, присматривался к новым порядкам. Села, районы претерпевали «разнарядки» - сколько закрыть церквей, сколько «ликвидировать» крестов. С деревянными новой власти было проще: приказывала рубить под корень и сжигать на кострах либо швырять в реки. А на каменные кресты набрасывать проволочные петли и тащить тракторами, даже танками к ближайшему водоему. Чаще всего орудовали по ночам, как волчьи стаи. Оставались дворовые кресты. Рядом с ними верховинцы становились с топорами, с вилами. Власть вынуждена была вызывать боевые отряды.

Я видел, как одна селянка привязала себя к кресту веревкой и причитала: «Не дам, ироды! Рубите и меня вместе с крестом!» Женщину оттащили и привязали к телеге. Она билась в судорогах и кричала: «Как же мы теперь без креста будем?! Без плеча Божьего?!» Молодая начальница приказала отвезти женщину в психбольницу, а детей определить в детдом. Синеглазый босоногий мальчишка долго бежал за возом и просил: «Мамку оставьте. Крест забирайте, а мамку нам оставьте!..»

Не оставили детям ни мать, ни крест...

Пожалуй, в лесных чащах я размягчил свое сердце, потому что подобные сцены пробуждали во мне такую жалость, что вынужден был идти за поддержкой к братьям. Первым встретил Кирилла, заготавливавшего дрова. Я возвращался из мирского ада и неожиданно для себя спросил его, верит ли он в рай. Я полагал, что безмолвный брат, как всегда, лишь виновато улыбнется и поклонится. Однако он положил мне на плечи свои огромные ручища и проникновенно заговорил:

«Око сего не видело, ухо не слышало, и не приходило сие на сердце человеческое...»

Мое око видело иное, ухо слышало иное, а на сердце приходили ужасные видения. Мою землю топтало человеческими ногами некое невидимое чудовище, человеческими руками выдергивало из нее святые корни.