Лидия Чуковская - Дневник – большое подспорье…

Вот что меня пугает больше, чем ее худоба.

«Посиди со мной» вместо «Посиди, поработай».

Ковыряю верстку. За мной читает Ника. Помогает мне Фина, которая этого хочет. Я разрешаю.

Рвусь в Переделкино. Без воздуха уже не могу. Надо спасать глаз, сердце. А держит меня верстка – потому что здесь весь архив, здесь Ника и Эмма Григорьевна.

Был Друян. И его, и Хренкова[319] здорово потрепали – в Ленинграде и в Москве за «политическую слепоту» – за книжку Горбовского. Я прочла – неинтересно и невинно. Друян ходит с вытаращенными глазами, а впрочем держит себя молодцом и Хренков кажется тоже. Вглядываюсь в него: смотрит на вещи здраво и стихи любит, хоть и безвкусен.

Предстоит борьба против ужасных картинок, влепленных в книгу: их делал сам их главный художник… Но Друян надеется и советует мне, К. И. и Э. Г. написать письмо Хренкову.

Технически это возможно.

29 мая 68. Наконец Ника прочла все, и мы вчера и сегодня спокойно разрешили все мои и ее вопросы.

Бесценный она человек. Соединение глубины, тонкости, ума, знаний (архив великолепен, она многое записывала за АА) с простой толковостью, деловитостью. Вот кому издавать АА.

В ней мне дорога та черта, которую сейчас я более всего ценю в людях: надежность. И трудолюбие, трудолюбие – золотое.

Конечно, кое-что все-таки осталось выяснить к сверке. Нет конца.

30 мая 68. Пиво-Воды. Море зелени, море птичьего пенья. Кукушка кукует с раннего утра, обещая 80 или 100 лет. Соловьи.

Мечтаю сесть за свое – и взяться за себя, за прогулки – но корректура еще держит: надо написать письмо Хренкову о гнусных рисунках, письмо Друяну – о техреде, ошибках и пр., согласовать мой отдел с Э. Г. и т. д. Конца не видать. Я в этом вязну, потому что все делаю медленно, трудно, путано, хаотично.

9 июня 68. Урывками привожу в порядок свои стихи.

Эмма Григорьевна наконец прислала мне примечания к отделу прозы – только теперь, накануне сверки! А мое сердце давно сомневается в них. И, оказалось, недаром: они почему-то текстологические (а в отделе стихов, главном, никакой текстологии); всякие ед. хр. и весь жаргон, уместный в академическом издании, а не в нашей книге. Ну, и самые примечания сделаны не без занудства. И беспрерывные ссылки на Харджиева.

Как спасти от этого книгу – не ведаю.

15 июня 68. Неприятный разговор с Э. Г. по телефону. Она получила мое письмо с критикой ее примечаний и, очевидно, не согласна. Ну что ж! Она не артистична, я это знала давно. И при этом она в своем праве: мое дело сказать, а ее решить. Я сказала, но настаивать не буду.

6 июля 68. Забыла написать очень важное: накануне болезни – письмо от Друяна – они сняли:

«За такую скоморошину» (пусть)

Три строки из «Поэмы» – пытки и пр. – (Ладно)

Кусок из «Эпилога» – «Мой двойник на допрос идет» – этого я допустить не могу. А как не допустить?

Сняли эпиграф из Бродского. Тоже не дам.

Я написала Друяну протест, просила вступиться Жирмунского. Ответа нет.

Я не знаю, просить ли вступиться Суркова, Леву? Сейчас или потом? Ничего не знаю и нет сил об этом думать.

13 июля 1968. В ответ на мое письмо-протест против изъятия строк «Поэмы» и «Эпиграфа» из Бродского – Друян прислал совершенно казенное письмо, очень наглое. Ну я ответила так нагло (и спустя рукава), что они наверно расторгнут со мной договор.

(На Друяне сказывается полученный выговор.)

От Жирмунского письмо. Вот это человек! Заступился в издательстве за эпиграф из Бродского – очень энергично – будет продолжать бороться.

Советует, чтобы К. И. тоже написал в издательство. Дед обещает.

15 июля 1968. Читаю «Дар» Набокова. Этакий русский прустианец. Талант, талант, но до чего же противный человек – нечеловечный. Разоблачает Чернышевского. Я терпеть не могу Николая Гавриловича, но Набоков просто не понимает и не знает ни его, ни эпохи. Чернышевский писал нудно; а Герцен был гений – но и о нем Набоков пишет пренебрежительно. Судить Николая Гавриловича как литератора глупо; он был плох; а явление, деятель, человек необыкновенный. Добролюбов и особенно Писарев были несомненно талантливы (хотя и писали вздор). «Шестидесятники не понимали в искусстве» Верно. Не понимали. А кто и когда понимал?

Тут же какие-то укусы Герцену – совсем дурацкие и невежественные.

30 июля 1968. Наши пытаются причинить зло Чехословакии. Это не удается и не удастся: напротив, там рождается великое благо единения, подъема. Но вред, причиняемый нашему народу – огромен и непрощаем: опять простые души, наивные души, невинные души верят лжи. Вторят лжи. Соучаствуют во лжи – невинно.

16 августа 68. Сквозь все думаю о своем дневнике. (Переписывая ахматовский). Иногда мне кажется, что я поняла, как его делать. (Обрывки, отбор, 1/100), иногда нет. И когда же я при таких темпах доберусь до него?

Событие: Петровых прислала мне свои стихи – в «Лит. Армении» и в газете. Дивные; особенно «Черта горизонта». Такие мне близкие.

21 августа 68. Вот и ожидаемое мною августовское несчастье: мы оккупировали Чехословакию. Несчастье для чехов, несчастье для нашей интеллигенции, а пуще всего для нашего оболваненного народа, который опять верит в газетные кровавые пошлости.

25 августа 68. Кончила насквозь перечитывать «Войну и Мир». Обычно я пропускала рассуждения, тут заставила себя.

Главная мысль, что делают историю массы, а личность – Кутузов ли, Наполеон – сильна только покоряясь воле масс, собственная же сила ее не существует – верна ли эта мысль?

Для ХХ века – нет. При наличии радио, газет, телевидения личность, захватив все это, может, по собственной, личной воле нажатием пропагандной кнопки сама создавать «волю масс»… Кутузов, по Толстому, был силен тем, что у него в душе делалось то же, что в душе у «каждого русского солдата». Но Сталин или Гитлер могли нафаршировать душу каждого из своих солдат, чем хотели, и потом оказывалось, что их воля «совпадает» с волей масс.

И Брежнев с Кo могут. Оболгав Чехословакию, они внушили – с помощью радио и газет – свое лютое вранье «каждому» – и теперь «совпадают» с волей каждого.

Я думаю, что в нашем обезличенном веке личность – и положительная и отрицательная – играет огромную роль.

4 сентября 68. Я все думаю о статье Лакшина[320]. Пересказывая мысль Булгакова, выраженную во всем романе и в особенности в главе о Христе и Пилате, Лакшин утверждает, что правда и справедливость всегда в конце концов торжествуют, и поэтому не надо вести себя как Пилат.