Екатерина Матвеева - История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек

— Это же профанация, насмешка над великой идеей. Можно исказить любое учение, — протестуя, воскликнула Забстантив. — Просто хулиганство какое-то!

— И, по-вашему, исказил его великий Сталин, так ведь? А я говорю, что сама по себе идея коммунизма утопия, или, как говорят здесь, бред сивой кобылы в морозную ночь!

Щеки Зубстантив запылали гневными яркими пятнами. Она пыталась заставить замолчать Валю, но та продолжала:

— Бог создал людей неодинаковых. Одним вложил в голову гениальные мозги, другим солому, как их уравняешь?

— Мещанское, примитивное толкование, — наконец вклинилась Зубстантив.

— Бытие определяет сознание, среда, по-вашему? Чушь! — перебила Валя. — Наследственность, вот основа!

Надя уже не на шутку заволновалась. Такие дебаты в хлеборезке совсем ни к чему. Но обе женщины распалились, и унять их было невозможно.

— А теперь вы желаете все свалить на Сталина? Это он исказил великую идею, завел не туда! А все потому, что начал прижимать вас, евреев, выдумывать несуществующие заговоры и терроры. А когда правили бал ваши Троцкие, Свердловы, Зиновьевы, Кагановичи и Ягоды, тогда все в порядке было!

— Валя, опомнись, ты что, с ума сошла? — закричала Надя в страхе. Она готова была позатыкать им рты.

— Нет, постойте, не все. А первые начальнички наши: Берман, Фельдман, а великий «изобретатель» лагерей — Навталий Френкель?

— Кто ж виноват, что евреи на голову выше и талантливее других наций? Они первыми осуществляли самые передовые идеи человечества, кстати, в том числе и христианство.

— Да уйметесь вы, наконец, или я выгоню вас обеих! — яростно орала Надя. Но ее никто не слушал.

— Нация паразитов, они не могут существовать сами по себе, они должны сидеть на хребте у сильных народов.

— Это же чистейший фашизм, вы дети Розенберга, нацистские выкормыши. Людоеды-расисты.

— Да заткнитесь вы, наконец! Из-за вашей болтовни я не намерена получать срок. Мне хватит своего, — гневно стучала по столу ножом Надя, стараясь унять разбушевавшихся зечек.

— Товарищ Мехлис опубликовал доклад дегенерата Ежова. Читали «Правду» и восхищались! «Нет ни одного; государства, где органы безопасности были бы так тесно связаны с народом!» — процитировала со злорадным пафосом Валя. — Позор! Сыск тесно связан с народом! А? Что это? Вот и породили каждого второго стукача! Теперь сидите! Так вам и надо! — торжествуя, закончила Валя, одевая на ходу телогрейку и платок, схватила ведра и выскочила из хлеборезки.

— Ну и мерзкая баба, поделом ей срок! — воскликнула, опешившая от такого натиска, Зубстантив.

Надя, радуясь благополучному исходу, (никто не слышал, не зашли дежурняки), сказала миролюбиво:

— Что вы! Обыкновенная немка.

— Не немка она! Она и говорит по-немецки с нижегородским акцентом!

— Вот до чего доругались! Уж и немка стала ненастоящая! — против воли засмеялась Надя и с большим облегчением проводила Зубстантив, от греха подальше.

Валя вернулась с кипятком, все еще взбудораженная «классовой борьбой», как она сказала про себя.

— Между прочим, там вам посылка пришла, список второй день висит.

— Приятная новость! Значит гульнем, подружка, — оживилась Надя. Неприятный осадок от перебранки мгновенно улетучился. — На носу Восьмое марта!

— Знаете, я должна покаяться, — сказала Валя и приготовилась мыть полы. — Я вас в первый момент тоже за еврейку приняла — рада, что ошиблась!

— Подумаешь, какое дело! — Надя с недоумением пожала плечами. — Ничего удивительного нет. Меня многие принимают за кого хотят: за еврейку, за цыганку, за татарку.

Вольтраут удивленно вскинула светлые бровки.

— И вас это не обижает?

— Обижает? Почему? Вовсе нет! Петь цыганку Кармен или еврейку Далилу моя голубая мечта, — вздохнула Надя и повторила усвоенное от Дины Васильевны: — Существуют две нации на свете: люди порядочные, благородные, высокие духом и люди подлые, низкие, с подлой душой. Плохо быть подлыми!

— Как все хорошо у вас, Надя! Все по полочкам разложено. Черное — белое, плохое — хорошее. Среднего не бывает и полутонов тоже. — Валя насмешливо прищурилась.

— Ошибиться на полтона, значит сфальшивить! — возразила Надя и ловко поддела кочергой большой кусок зашлаковавшегося угля. — Пойду на почту за посылкой!

— А вот и наша артистка! — приветствовала Надю Нина Тенцер, заведующая почтой.

Народу было мало, и она встала в сторонку, ожидая своей очереди. Нина быстро орудовала ножом, вспарывая обшивку посылки, а затем, гвоздодером открывала крышку и вываливала содержимое на стол. Новый начальник режима без особого внимания просматривал немудреные продукты и командовал:

— Забирайте!

— Подходи, Надя, — пригласила Нина и поставила на стол обшитый мешковиной ящик, где маминым почерком был написан адрес. Надя невольно протянула руку и дотронулась до фиолетовых буковок, выведенных так аккуратно мамой. Сердце ее заныло, и противно защипало в носу — тревожный знак непрошенных слез. Она быстро заморгала, отвернулась, чтоб не видеть обратного адреса и встретилась взглядом с начальником режима. И смутилась… Ей показалось, что он смотрел на нее чуть дольше и чуть внимательнее, чем ему полагалось смотреть на заключенную, с недозволенным интересом, с затаенной симпатией.

— Концерт восьмого будет? — спросила Нина, кромсая без сожаления мешковину с лиловыми буквами.

— Не будет, Корнеев запретил.

— Чего так? Почему это?

— Работать надо, и без концертов очень весело живем, — ответила Надя и осеклась. Рядом стоял начальник режима — Клондайк, прозванный так с легкой руки Вали. — Теперь только к Первому мая.

— А-а… — разочарованно протянула Нина. — А ты будешь петь?

— Буду…

— А что?

Надя мельком взглянула на режимника, и тут случилось непредвиденное. В его глазах она увидела вопрос, он тоже спрашивал: «Что?» И Надя, не в силах отвести своего взгляда от его лица, сама того не желая, ответила ему:

— Еще не знаю!

— Спела бы когда-нибудь «Калитку»! Страсть как мне нравится, — попросила Нина, выкладывая из ящика на стол всякую домашнюю снедь.

И опять Надя заметила: он тоже ждал, что она ответит. «Зачем он так смотрит? Зачем?», — заволновалась мысленно Надя и забыла, о чем ее спросили.

Проверяя в посылке вещи, она видела, как вспыхнуло огнем лицо и даже уши у него, когда он извлек из пакета лифчик и трусы. Схватив в охапку свое имущество, сгорая от смущения, она бросилась к двери и чуть не сбила с ног опера Горохова.

— Ты что это, Михайлова, иль коньяк в посылке получила? — вполне миролюбиво спросил опер.