Михаил Семевский - Слово и дело!

— Черт его знает, что он такое говорит! — толковали монахи, спеша оставить келью и очень хорошо понимая, что все те речи не к добру ведут.

— Все на высокие персоны говорит, — объяснял со своей стороны Иов, обращаясь к некоторым из сотоварищей, — взял бы его да и прибил, как собаку.

Вечером, в тот же понедельник, у иеромонаха Петра и иеродиакона Савватия опять гости, на этот раз не по службе — знакомые их: брат холмогорского епископа Григорий, а с ним подьячий, в келью же зашел и казначей Селиверст. Мирно шел разговор и выпивалась водочка. Заговорили о скором отъезде Григория в Холмогоры.

— А тебе, — спросил подьячего Савватий, — дастся ли указ ехать на Холмогоры, жить по-прежнему?

Не успел подьячий ответить, как из-за перегородки заговорил Выморков:

— Тогда был царь, и нужен был указ, а ныне иной. Когда б мне была какая нужда, то б я не стал указу спрашивать, так бы пошел.

— Когда кто будет, — возразил подьячий, — ныне уже государя не стало, а государственные правы не отставятся; а что по государе кто не тужит, разве какой раскольник. Что за кавалер был! Истинно храбр и славен был во всей Вселенной!..

«Та его храбрость и премудрость, — размышлял, слушая те похвалы и сердясь все более и более Самуил, — дадеся ему, Петру I, от Бога не ради его, но молитв ради святых божиих угодников и всех благочестивых христиан, и дух святый и недостойными действует». И, выскочив из-за перегородки, Выморков закричал:

— Пропал проклятый еретик!

Все остолбенели.

— Что это у вас некакой проклятый раскольник? Или сумасбродный, што ль? — первый заговорил подьячий.

— Вы сами проклятые раскольники! — кричал монах, уходя в свой чулан и захлопывая за собою двери.

Гости струхнули не на шутку и, «не мешкав ни мало», оставили келью.

— Противно, что государь монахам велел жениться, монахиням замуж идти, — вновь заговорил Самуил.

Селиверст стал его унимать:

— Полно, дурак, врать; за такие слова тебя свяжут.

— Теперь государя нет, бояться некого.

— О, дурак, дурак, — продолжал Селиверст, — хотя государя и не стало, да страх его остался! Вишь, что проклятый врет, — заметил казначей, обращаясь к зрителям Выморкова, — нельзя у вас сидеть!

Петр и Савватий сами это видели; давно они тяготились сожительством «не то раскольника, не то сумасбродного монаха», и в тот же вечер обратились к казначею Селиверсту с просьбой, чтоб он попросил архимандрита удалить Выморкова из монастыря. «Он вовсе непотребен, — жаловались приятели, — всегда бранится».

— Плюньте вы на него: бранит он Стефана Рязанского или Синод… я в это дело не вступаюсь, — отвечал Селиверст, — будет нарекание от братии, будто изгоняю я по ненависти монахов из монастыря напрасно…

Между тем Самуил провел наступившую ночь в труде: он писал давно задуманное им «проклятие во вслед нисшедшему во ад антихристу». Письмо не удалось. Он, по обыкновению своему, перечеркивал написанное, рвал бумагу, начинал писать сызнова, и только поутру 9 февраля 1725 года, во вторник, по приходе от часов, удалось ему вполне, по его же выражению, успокоить совесть: в самое короткое время он написал следующее:

«Злочестивый, уподобльшийся самому антихристу, мерзости запустения, стоящей на месте святе, и восхитившему божескую и святительскую власть, бывый соблазнитель и губитель душ христианских, прегордостным безумием надменный держатель в. ц. п. б. п. всескверный [17] и со своими бывшими единомудрствующими да будет проклят.

Писано лета Господня 1725, месяца февруария в 9 день».

Самуил вынес это письмо к своему сожителю, Петру. Тот, вместе с Савватием, только что вернулись из церкви; на столе стояла похлебка. Савватий мирно занят был крошением в нее огурцов, и готовились с Петром завтракать.

— Читай да сам разумевай! — сказал Выморков, подавая письмо иеромонаху Петру и не объясняя ему таинственных литер, в чаянии, что тот, не раз уже слышавший его выходки против государя, сам уразумеет, кто в письме проклинается.

— Не знаю, что здесь написано, — сказал Петр, поглядев на письмо, которое и не мог узнать, так как не умел разбирать писанное по-русски.

— Что написано в письме «всескверный», — объяснил Самуил, отвращаясь от своего товарища, — и на то толк бывал великий, а ныне надлежит всескверный, всескверный, всескверный — и да будет тако!

Но Петр не обратил внимания ни на Самуила, ни на его объяснение, письмо бросил на стол и сел есть; но потом, чтоб не подмочить письма, снял его со стола и положил на окно.

Между тем составитель «проклятия» ушел в чулан и готов был приступить к продолжению известной уже нам «повести». Что за мысли роились в это время в его голове, мы узнаем из рассказа его самого, хотя по рассказу этому не вполне ясна связь этих мыслей; этой связи, впрочем, при возбужденном, исступленном состоянии несчастного молодого монаха, едва ли можно было и требовать.

«Мнил я (в это время), — говорил Самуил, — о святейшем синоде, что, про императорское величество, то по своей воле сделал, хотя было так и не надобно, и хотя ж архиереи подписывались и служили ему в том, однако ж иные знатно от конечного неразумия, а иные и страха ради, тако ж и Петр страха ради отвержеся Христа, а другие и сластолюбия ради, что он их жаловал многими деньгами. А будет того не сделалось, и то написанное на бумажке поставится в дело, а я бы отрекся от совокупления их, и аще бе Бог унес в горы плакался бы о том». Мысль о наказании за письмо, буде оно попадется людям неприязненным, не страшила Самуила, частью потому, думалось ему, что они «уничтожат (письмо) и так, собака-де брешет, а владыка едет, есть кого и слушать, а брать меня за то под караул либо к розыску не станут…»

Несчастный, однако, горько ошибся. В келью вошел иеродиакон Иерофей Оглобля, подошел случайно к окну, увидал письмо, прочел его — и судьба монаха Самуила Выморкова была решена.

11

«Императора Петра I не стало, да страх его остался!»

Дальнейшую судьбу Самуила Выморкова нам не приходится рассказывать подробно; она вполне обща всем тем, которым в те годы доводилось впадать в подобные преступления. Самый ход следствия, суда и осуждения над ним не представляет ничего особенного. Выше, в настоящей книге, нами уже довольно было передано «дел, вершенных в Розыскных дел тайной канцелярии, 1720–1725 гг.», поэтому, избегая всяких подробностей о формальной стороне производства дела и указаний на тогдашний канцелярский порядок, приведем лишь самые существенные данные.