Дмитрий Быстролётов - Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Цепи и нити. Том V

— Понравился ли тебе его подарок?

— Белые господа очень ценят золото, — уклончиво отвечает она.

— А что ценят девушки туарегов?

Глаза Тэллюа блестят, когда она молча указывает на сердце.

— Золото приходит и уходит, — переводит ее слова служанка, — человек рождается и умирает без украшений. Выше золота любовь, и сильный мужчина всегда найдет, как ее показать.

Тэллюа снимает с шеи ожерелье, которое я не заметил, простенькое, белое. Протягивает мне и, указывая на Олоар-та, говорит:

— Его подарок.

Это были зубы, нанизанные на белый шнурок.

— Это знак удачной охоты?

— Да, но только на людей, — цедит Дерюга.

— Как на людей?!

— Посмотрите получше. Ведь зубы-то человечьи!

Я поглядел. Точно — зубы были человечьи. Тридцать штук, передние верхние резцы, взятые не менее чем у пятнадцати человек.

— Где он их добыл? У кого?

Тэллюа взглянула на князя, но тот молчал, не поднимал глаз и не шевелился.

— В бою! У тех, кто при жизни были его врагами, — тихо ответила она.

Я подержал странное ожерелье в руках. Олоарт, не поднимая головы, вдруг вскинул вверх глаза: они блестели, как раскаленные угли. Не говоря ни слова, он обвел всех пылающим взглядом и потом остановил его на Лионеле. «Ведь и Олоарт должен был заметить влюбленность Тэллюа», — подумал я. Точно дополняя мои мысли, Лаврентий произнес со смехом:

— Мсье лейтенант, берегите ваши зубы!

В продолжение всего обеда юноша едва ли сказал десяток фраз. Пошлости Лаврентия вызывали у него явное отвращение, а экзотическая обстановка обеда была знакома. Он только в меру приличия смотрел на девушку — очень сдержанно, но так, что она читала эти взгляды, как открытую книгу. Когда Тэллюа подала мне ожерелье, он поднял голову и стал наблюдать. При словах Дерюги лейтенант даже не взглянул на Олоарта, но поймал блестящий взор девушки и улыбнулся ей. Она улыбнулась ему в ответ, так они смотрели в глаза друг другу, может быть, в этот момент позабыв о нас.

Не зная, как прервать их немой разговор, все напряженно молчали. Потом Олоарт резко поднялся и низко поклонился гостям и хозяйке. Видимо, он с трудом сдерживал себя. Не проронив ни слова, он вышел. Я не мог сдержать вздоха облегчения. Лаврентий, покручивая усы, холодно и в упор рассматривал влюбленных. Только они ничего не заметили, как потерянные с удивлением посмотрели вслед удаляющемуся разбойнику.

— Он ушел? — спросила Тэллюа.

— Пора, — поднялся Дерюга.

Я последовал его примеру. Молча мы вышли из шатра.

Лионель обернулся:

— До скорого свидания, Тэллюа, — внизу на плато. Через час, да?

Девушка подошла к нему.

— Не надо идти!

— Как не надо?

Если часа два тому назад при выходе из шатра наш обмен взглядами был дуэлью, то теперь Лионель и Тэллюа молча, одними глазами, исполняли песнь, её юноша воплотил в своей музыке и назвал «Торжествующей любовью».

— Вот так, не надо!

Тэллюа еще держала в руках свое ожерелье и вдруг одним движением набросила на шею офицеру тридцать зубов, добытых Опоартом после его победы над врагами. Потом, взволнованно улыбаясь и не отводя горящих глаз от взора зачарованного юноши, назад потянула ожерелье, дальше и дальше, пока растерянный и счастливый Лионель не скрылся с нею в шатре.

Дрожащими руками я зажег сигарету.

— Цветок пустыни сорван, — яростно прошипел Дерюга, повернувшись ко мне спиной. — Атласные халаты и цветные платки не дают осечки. Я это вижу. Но остается посмотреть еще кое-что другое: осечки не бывает, если…

Не отвечая, я начал спускаться вниз…

Без сомнения, Лаврентий потерял надежды на девушку и сталкивает других претендентов. Недаром он так старался добиться приглашения Олоарта к обеду… Бонелли запретил ему интригу против Лионеля, но если зависть и злоба возьмут верх над рассудком, то… Что произойдет тогда? Кстати, о каких осечках он начал говорить? Не может быть… Сорвалось словцо от злости… А если нет…

Становище отдыхает после обеда. Ни одного человека у шатров. Я лежу в палатке один. Сквозь входное отверстие видны розовые зубья вершин и широкая спина моего сенегальца. Основную массу сенегальских стрелков французские колонизаторы набирают из племени бамбара, живущего на реке Нигер, и мой Бамбара сидит на траве: скрестив ноги, подперев голову и закрыв глаза, что-то тихо поет, мыслями улетев на свою далекую родину.

Мне больно и вместе с тем стыдно своей боли. Больно потому, что прошла юность, что я — Большой Господин, которому отдают дань почета, но любят другого. Стыдно же потому, что я понимаю ненужность и бессмысленность своих ожиданий. На что мне Тэллюа? Она — как дикий цветок на моем пути… Полюбовался, вздохнул и дальше в дорогу… не протягивая руки. Рвать без смысла — низко, но еще хуже — хотеть сорвать и не смочь. Только не для Донжуана, и в особенности небитого. Смеяться над собой не позволю даже себе самому.

Я встаю, снова беру фотоаппарат и поднимаю Саида.

— Людей не будет, мсье. Жара. Ничего интересного. Все спят. Через полчаса — начало праздника, — уговаривает он.

— Не ленитесь, капрал, пока никого нет, мы заснимем горы.

Косой предвечерний свет подчеркнул изрезанность склонов нашего уэда. Я делаю пару любопытных пейзажных снимкой. Хорошо бы забраться на площадку Тэллюа, но сейчас неудобно. При одном взгляде на цветной шатер игла ревности и сожаления колет сердце, и я поворачиваюсь в другую сторону.

— Заберемся по этой тропинке, Саид, и заснимем становище сверху!

Мы поднимаемся до небольшого уступа высоко над плато. В тени скал на груде камней сидят Лаврентий и Олоарт. Очевидно, они горячо спорили и только при нашем появлении подняли головы, смолкли и отодвинулись друг от друга.

— Прохаживаться изволите, милейший мсье ван Эгмонт?

— Как и вы, дорогой граф!

Надо предупредить Лионеля… Пока не поздно…

От мала до велика все население аррема собралось у края плато, вдоль большой дороги. Впереди копошатся и галдят голые ребятишки, всклокоченные и темные, как чертенята. Дальше в несколько рядов толпятся женщины — одетые, полуодетые и на четверть одетые, увешанные безделушками общим весом до одного килограмма. Позади всех стоят и вытягивают шеи мужчины — туареги, несколько белоснежных арабов, пестрые харатины и хауса, горстка разнузданных легионеров, с которыми все боятся стоять рядом, мой моказни в белой чалме и синем плаще — красочная, шумная, всклокоченная толпа, несколько эффектных фигур в диковинных национальных костюмах, а общий фон — неописуемое театральное рванье, обнаженные и прекрасные тела, искрящиеся на солнце украшения. Сиденья знатных гостей сложены из камней и покрыты тканями. Позади стоят наши персональные слуги с зонтами. Забавно, в Африке зонт — показатель степени человеческого величия: над сиденьем Дерюги возвышалось два пестрых местных зонтика и один большой холщовый, взятый у рабочих экспедиции и похожий на зонт базарной торговки, а над центральным сиденьем, предназначенным для меня, живописная группа рабов держала три зонта, а позади них тянулась изо всех сил с видом неописуемого довольства и гордости молоденькая служанка Тэллюа — она высоко поднимала черный английский зонтик. Как он мог попасть в руки Тэллюа?