Морские истории - Иван Степанович Исаков

на четвереньках, прикрываясь насыпью того берега, как экраном, я продвинулся навстречу солнцу, сколько — не знаю. Но за поворотом дороги рискнул выйти на нее и зашагал негнущимися ногами по усыпанной щебнем полосе. Помню, как в ту же минуту увидел одинокого жаворонка, который защелкал свой привет восходящему Светилу. Он замер трепещущей золотой точкой, заметной лишь потому, что держался так высоко, что уже был освещен первыми лучами, в то время как на земле еще не растаяла глубокая синева.

С каждым шагом согревающееся ходьбой тело двигалось быстрее. Но что смущало?.. Что я как-то непривычно возвышаюсь над дорогой и кустами, как будто поднялся на ходули или вырос за эту ночь. Осмотрев ноги, я понял все.

Вот почему, шагая босиком по разбитой дороге с острыми камнями и битым щебнем, я не чувствовал ни ее жесткости, ни боли ног. Оказывается, израненные и затем застывшие в холодной воде подошвы представляли собой белые, распухшие подушки, бесчувственные к прикосновению.

Казалось бы невероятно, но такое незначительное прибавление роста создавало впечатление, будто меня приподнимало над всем, что зрительно воспринималось вокруг.

Да! Действительно я вырос за эту ночь своей жизни. Но надо спешить, пока подошвы не разогреваются, не начнут кровоточить, чувствовать дорогу и сделаются самыми надежными кандалами, каких не придумать даже моим тюремщикам.

Я энергично зашагал дальше, сперва тихо, а затем во весь голос отвечая далекому в веках Эмиру Хосрову:

Пусть тонет

Ваш терпенья корабль;

Но без капитана нельзя...

А бога нам не надо.

Так под пение жаворонка родилась сама идея ответа Хосрову из Дели; но жизнь, вернее, борьба оставалась настолько ожесточенной, что хотя происшедшего забыть было невозможно, это стихотворение — «Бога не надо» слагалось постепенно и окончательно оформилось значительно позже, там, где я обрел вторую родину, в Советском Союзе, где я нашел свое место в рядах ленинской партии[57] и среди соратников по перу, в Союзе писателей. Написано оно было в Ташкенте в 1927 году[58]. Такова история этого стихотворения.

Поэт умолк.

Наступила какая-то особенная тишина, которую слушатели боялись нарушить даже глубоким вздохом, потребность в котором давно назревала у всех затаивших дыхание.

Только относительно негромкое, но сложное смешение разнообразных звуков, вызываемых вибрацией кормы линейного корабля заполняло тишину салона.

Никто не мог произнести ни слова.

Я оглядел присутствующих. Все, включая маршала, сидели как зачарованные. Только Всеволод, прищурив горящие глаза, что-то быстро записывал в блокноте, держа его на коленях, ниже кромки стола, как будто стараясь скрыть от всех не только самый факт торопливых записей, но и свои мысли, родившиеся под впечатлением услышанного.

Казалось, Лахути почувствовал себя виновным в том, что оторвал всех от действительности. С почтительным полупоклоном в сторону Ворошилова он неожиданно бодрым, каким-то другим голосом громко произнес:

— Если позволите, я хотел бы закончить свой затянувшийся рассказ, еще раз напомнив слова Саади о том, что лучшим даром моря является благополучное возвращение... Но опять, как в случае с Хосровом, я ощущаю лучший дар моря иначе, вернее, наоборот.

...Через семь веков после Саади один из его потомков сел на корабль в Балтийском море. Этот человек — Лахути, я!

Самая большая моя печаль в том, что я уже возвращаюсь из этого путешествия. Если бы я больше пробыл на этом корабле «Марат» (я называю его «Морад»), я извлек бы больше пользы духовной, физической, эстетической[59].

Я давно хочу в одной короткой фразе объяснить сущность обширного Советского государства, но до сих пор это не удавалось.

Теперь я с полной свободой могу сказать: корабль «Марат» — краткое выражение СССР. Его команда — образец смелости, твердости духа и проницательности СССР... [60].

И после короткой паузы с искренней печалью добавил:

— Если я был бы моложе, то остался служить на флоте[61].

Скорбная повесть Абулькасима Лахути затянулась не по его вине, а от жадного любопытства и нетерпения, которое он видел в глазах каждого из своих слушателей. Теперь же, после очередного сообщения, сделанного адмиралом Галлером с мостика, маршал встал и без слов пожал руку дорогого гостя. И сделал это так тепло и выразительно, как будто вкладывал симпатии всех присутствующих.

Гидрографические часы, укрепленные над портретом Ленина, показывали двадцать три часа. Поэтому не только сам поэт, но и все остальные, вставшие вслед за маршалом, хотя и с сожалением считали вечернюю беседу законченной и собирались расходиться по каютам. Засиживаться до полуночи не было в традициях флагманского корабля, так как с рассветом, еще до подъема флага, каждого ждала своя забота.

Вот почему все оглянулись с укоризной на голос самого младшего из присутствующих не только по должности, но и по возрасту, который неловко и с ноткой трогательной просьбы (если не мольбы) обратился неожиданно к поэту:

— Простите меня!.. Процесс рождения стиха о капитане стал для меня теперь понятным. Но скажите... как получилось, что вам удалось спастись от преследователей, при ярком свете наступившего дня, да еще в таком беспомощном состоянии, безоружным и с израненными ногами?.. И не только уйти от врагов, но добраться до Тегерана? Я извиняюсь еще раз, но... хотя бы два слова...

Климент Ефремович сурово метнул глазами на вопрошающего, затем, возможно в первый момент из вежливости, повторил тот же вопрос. А немного погодя все снова сидели на своих местах, в тех же позах и с такой же ненасытностью глаз и ушей, жадно слушая продолжение необыкновенной повести о жизни необыкновенного человека.

Революционер — не только в стихах; политический эмигрант, рядовой боец и рядовой арестант; затем начальник повстанческих отрядов, несколько раз приговоренный к смерти, певец иранских и таджикских поэм и бейтов, влюбленный в память Ленина; живой хранитель драгоценного наследства, оставленного народам Омаром Хаямом и Хафезом; «устод» (учитель maitre), помогавший неграмотным запоминать на всю жизнь стихи о красоте и свободе и обучавший бедноту овладевать винтовкой — раньше грамоты, — таков был человек, скромно сидевший перед нами и оставивший в корабельной газете искреннюю заметку о том, что он многому научился у советских моряков и хотел бы учиться еще больше.

Красивый, смуглый, с необычайно гордой посадкой головы, он, очевидно бывший несгибаемым и двужильным, в данный момент тяготился ролью рассказчика, да еще в неурочный час, и потому, что не сумел заставить нас самих рассказывать о флоте.

Ведь именно для этого он напросится на поход с маршалом.

Опять, как и в начале своего рассказа, он вопросительно взглянул в лицо самого старшего и самого