Русский Вольтер. Герцен: диссидент, писатель, утопист. Очерки жизни и мировоззрения - Владимир Владимирович Блохин

встала нравственная дилемма – поддерживать Россию и выступать против нее, что вынудило его пойти на компромисс со своей совестью. В ответ Герцен предложил «статью общего характера – революционную, философскую, безнравственную и антихристианскую, под заглавием “Дуализм – это монархия”. Там нет ни слова о войне. Отвечайте мне скорее, и я примусь за работу. Статья будет хорошая, ручаюсь вам», – писал он Л. Пьянчани[482].

Оценку войны он дал пацифистскую: «Дикая война народов – вот до чего дошел наш мир; разве все эти рассказы о Севастополе не производят на вас впечатления возрожденного каннибализма (и с той и с другой стороны)? Ну и пускай этот мир, не пожелавший спастись иным путем, провалится ко всем чертям»[483]. И снова философско-абстрактная констатация: «Ну что же, война становится поистине свирепой; война – это старый мир, это все, что мы ненавидим: грубая сила, исступленное самолюбие, национальное чувство, проявляющееся в ненависти. Попробуйте тут создавать республики»[484].

Как, оказывается, далеки социальные иллюзии Герцена от реальностей этого мира! Героизм русского народа, сочувствие его ратному подвигу не нашли отражения в публицистике Герцена. Правде не осталось места в публицистике Герцена этого времени.

Пожалуй, единственный эпизод о крымских событиях отразился в публицистике Герцена – это шумиха в прессе, поднятая вокруг грабежа музеев и местных жителей Керчи. К счастью, многие ценные экспонаты керченских музеев заранее были вывезены в Петербург. Тем не менее ущерб был значительный.

Поразительно, но русофобские настроения были и среди ближайших друзей, коим был его соратник Энгельсон, вхожий в дом Герцена.

«Энгел<ьсон> пляшет, воображая, что всех русских избили в Крыму. Для меня война гадка, каннибальство…» – отстраненно-пацифистски констатирует Герцен[485].

Эти высказывания Герцена, безусловно, нельзя принять спокойно, какими бы политическими соображениями он ни руководствовался. Волей-неволей необходимо задаться вопросом, был ли Герцен патриотом. «…Самые серьезные обвинения связаны с отсутствием патриотизма и русофобией…» – отмечает историк Е.Ю. Машукова[486].

По мнению исследовательницы, «взгляды Герцена в отношении Крымской войны подверглись значительной трансформации, и это естественно, изменение точки зрения – нормальный процесс для мыслителя, тем более когда речь идет об общественных процессах, но основной мотивацией Герцена всегда была забота о благе России. И если его представление о благе России не совпадало с другими представлениями о ее благе, то это не означает, что он русофоб»[487].

Автор заявляет, что «Герцен последовательно отделяет свою ненависть к “чудовищному петербургскому правительству” от любви к русскому народу. “Я страшно люблю Россию и русских”, – повторяет он постоянно в своих сочинениях и письмах», – отмечает исследовательница[488].

В другом месте автор пишет: «Критики Герцена отождествляли Россию и царский режим, Герцен никогда этого не делал. Свою борьбу против николаевского режима он не хотел смешивать с какой бы то ни было формой поддержки врагов России»[489].

В этой связи хотелось бы отметить, что всегда противники России старательно разделяли власть и народ, подчеркивали их противоположность. Такой подход, к сожалению, является стандартным для многих русофобов, начиная от маркиза де Кюстина, которого Герцен, впрочем, весьма высоко ставил…

Конечно, в обществе всегда существует официальное, государственное толкование патриотизма и общественное, народное. Вопрос в другом: как их разъединить в условиях войны? Зачастую интересы народа и власти совпадают, когда страна оказывается в чрезвычайной ситуации. Может ли желание поражения своему правительству послужить благу народа? Не будет ли это слишком высокой ценой? Да и исторический опыт России неоднократно показывал опасность такой ситуации, моральную ущербность такой позиции.

Это, безусловно, трудная моральная задача. Быть патриотом не реальной России, а России будущего, очищенной в революционном чистилище, – значит уповать на эфемерные и недостижимые вещи! Было бы наивно, нелепо и, самое главное, абсолютно несправедливо видеть в деятельности правительства Николая лишь дикий обскурантизм. Видимо, глубина ненависти Герцена к Николаю и постоянно тлевшая обида за сломанную жизнь мешали ему объективно смотреть на русскую действительность, низводя Николая до воплощения мирового зла. Во всяком случае, «патриотизм» Герцена в условиях всеевропейской войны в отношении России проблематичен. Нет сомнения, что в частной сфере он проявлял патриотические интенции – с любовью писал в письмах о русской природе, размышлял о родной литературе, зачитываясь Пушкиным. Все это так, но имел ли он моральное право переступить «красную линию» национального предательства в годы беды? Можно ли оправдать призыв к оккупации Одессы англичанами и позорному миру? Ответ, кажется, однозначен.

«Ты победил, галилеянин!»

Начало перемен в России и эмансипации страны, вступление в период реформ вызывали неподдельный интерес Герцена. Эта историческая веха, безусловно, была в фокусе его внимания, что позволяет понять видение им путей преобразования страны. Очевидно, что личность Александра II его интересовала уже только по той причине, что слишком много времени было отдано борьбе с Николаем I. Что же сделает новый царь, внесет ли он дух перемен, или, как сын своего отца, продолжит прежний курс? Первые его шаги очень интересовали Герцена.

В статье «15 июля 1857» писатель отметил наступивший исторический момент. «Мы не только накануне переворота, но мы вошли в него. Необходимость и общественное мнение увлекли правительство в новую фазу развития, перемен, прогресса. Общество и правительство натолкнулись на вопросы, которые вдруг получили права гражданства, стали неотлагаемы…»[490]

Особенность происходящего переворота, по убеждению писателя, состояла в том, что в России многие перемены зависят от роли государственного лидера, от царя, поскольку политика в России всегда персонифицирована. Опыт русской истории – наглядное тому свидетельство. «В России все шло иным порядком, у нее был раз коренной переворот, его сделал один человек – Петр I. Мы так привыкли видеть с 1789, что все перевороты делаются взрывами, восстаниями, что каждая уступка вырывается силой, что каждый шаг вперед берется с боя, – что невольно ищем, когда речь идет о перевороте, площадь, баррикады, кровь, топор палача. Без сомнения, восстание, открытая борьба – одно из самых могущественных средств революций, но отнюдь не единственное»[491].

Необходимость преобразований в стране обусловлена: «негодностью государственных форм»[492] и стремлением избежать «кровавого пути» развития. Для обеспечения мирного прогресса, по убеждению Герцена, Александр должен опираться «на партию мирного прогресса». «Нынешнему правительству не нужно прибегать ни к какому прогрессивному террору. Есть целая среда, зрелая мыслию, готовая идти с правительством или против него, но за народ и с народом. Среда эта, может, невелика (курсив мой. – В.Б.), но мы решительно не принимаем, чтоб она была ниже сознанием и развитием какой бы то ни было среды на Западе. Если