В вяземском окружении. Воспоминания бойцов 6-й дивизии народного ополчения. 1941–1942 - Анатолий Владимирович Дарков

сказал, что если мне удастся повидать его дочерей, то пусть они помнят то, о чем он говорил им, а о чем – они хорошо знают. Мы тихо простились, и я подошел к щели, которая образовалась от не полностью задвинутой двери пакгауза.

Увидел, что платформа пуста, дежурные в красных фуражках только что ушли в помещение вокзала. Солдат с винтовкой, охранявший нас и пассажирский вагон, стоял ко мне спиной. Я почувствовал начавшееся сильное сердцебиение, все во мне сжалось. Я понял, что, возможно, прощаюсь с жизнью – до смерти несколько секунд. Наступило замешательство. Я тихо отодвинул дверь и пошел вправо по узкому дощатому настилу в конец пакгауза, спустившись вниз по ступенькам его лестницы. Все это время я находился в ожидании выстрела в спину, вызывавшего в моем теле ощущение, чем-то похожее на судорожное дрожание. Затем пересек железнодорожные пути, прошел между вокзалом и казармой и открыл дверь в ее сени, где несколько минут постоял. Затем постучал в дверь. Дверь открылась, и я увидел молодую женщину и головку высунувшейся с русской печки маленькой девочки. В глазах женщины я заметил испуг, но все же она меня впустила.

Поняв, что я страшно голоден, она накормила, но сказала, что много есть мне сейчас нельзя. «Вы очень худой, я вижу, что вы давно не ели». Действительно, мои ребра были похожи на струны балалайки, но отличались только тем, что не издавали музыкальных звуков. Затем она стала просить меня уйти: «Ведь, наверное, вас хватятся, начнут искать, найдут у меня, тогда меня и моего ребенка убьют. Я очень прошу вас как можно скорее уйти. Вы же поймите, что вы для меня все же чужой человек, а я мать, и я не могу ради вас погубить себя и свое дитя. Идите в деревню Красногорье, примерно в двух километрах отсюда, там живет дедушка Серенков Антон Антонович, о котором ходят слухи, что он помогает военнопленным и прячет их от немцев. Вот и идите к нему, он такой черный, по виду очень похож на цыгана. Вам придется пройти мимо бывшего барского дома, в котором расположился немецкий штаб, правда, он будет от вас на расстоянии примерно полкилометра».

Я еще раз попытался просить ее оставить меня до темноты, сказав ей, что никто меня не хватится, так как я нигде не зарегистрирован, но, увидев, что она находится в ужасно нервном состоянии и буквально чуть не плачет, я решил уйти. Будь что будет! Помню, закрыв двери сеней дома, постоял, осмотрелся и затем пошел. Вокзал остался позади. Шел по снежной целине. Вдали, на горе, виднелись избы деревни Красногорье. Справа, но не очень близко, стоял высокий дом, в котором, как мне было известно, находился немецкий штаб. По мере того как я шел, он становился все ближе и ближе, и вот, когда это расстояние стало казаться совсем небольшим, я увидел идущего мне навстречу мужчину в поддевке, очень похожего на цыгана. Подойдя ко мне, он довольно резко произнес: «Вы что, сумасшедший, идете в красноармейской одежде днем мимо вот этого дома. Вы знаете, что в нем немецкий штаб?» – «Да, знаю». – «Но куда же вы идете?» – «К вам, вас зовут Антон Антонович».

Испуганно посмотрев на меня, он проговорил: «Видите на горе хату с белыми наличниками – этой мой дом. Идите и скажите моей хозяйке, что я разрешил вам дождаться меня. К вечеру я вернусь домой».

И вот я уже лежу на русской теплой печке. Лучшего блаженства в своей жизни мне не пришлось испытать. Меня переодели, дав мне сухую одежду. Мои мокрые вещи – шинель, рубашку, брюки – повесили за печкой сушить. Во время обеда мне предложили спуститься вниз и немного поесть. Я помню, мне дали стакан молока и ломоть черного, удивительного вкусного крестьянского хлеба.

В семье, кроме хозяйки и уже знакомого мне Антона Антоновича, были лишь маленькие дети и молодые девушки. С одной из них, уже пожилой женщиной, я виделся в 1987 году, побывав у нее дома во время своей командировки в город Смоленск.

После обеда я вернулся на печку и крепко заснул. В течение дня в избу заходили соседи, побывавшие на станции Пересна, где они рыли братскую могилу и хоронили убитых ночью 26 октября. Они рассказывали, что шахта колодца доверху была заполнена мертвыми телами военнопленных и только одного удалось вытащить полуживым. Когда совсем стемнело, пришел и Антон Антонович, он тоже участвовал в этом захоронении. Принес он много писем, вынутых из карманов погибших. Вся семья окружила дедушку Антона, который, сев за стол, стал их читать. Лежа на печке, я внимательно его слушал. Запомнился мне текст одного письма, написанного мальчиком своему отцу:

«Дорогой папочка, скорей кончай войну и приезжай домой. Мы очень по тебе скучаем. Маленький братик Петенька здоров. Мама его укладывает спать, она часто плачет. Все мы с нетерпением ждем твоего возвращения. Твой сыночек Валюта».

«Бедный, бедный Валюта, никогда ты больше не увидишь своего папочку и не будешь даже знать, где он похоронен». После последних слов, произнесенных девичьим голосом, послышалось всхлипывание – заплакали дети и бабушка. Я понял, что нахожусь в доброй семье, способной к сопереживанию.

Затем ко мне подошел Антон Антонович и сказал: «Ну, что вы от меня хотите, как и чем я могу вам помочь? Не верьте слухам о том, что я могу сделать что-то доброе для таких, как вы». – «Я решил обратиться к вам с просьбой, – сказал я, – выдать мне справку о том, что я в вашем колхозе работаю ежегодно в летние месяцы счетоводом. У меня сохранился московский паспорт. Если я попадусь еще раз в плен, то буду выдавать себя за учителя арифметики первого и второго классов средней школы. В летнее время я приезжаю к вам, и уж не первый год, чтобы заработать трудодни, выполняя обязанности колхозного счетовода. Вот с этой просьбой я и обращаюсь к вам». – «Ну, это сделать легко, завтра же мы выдадим вам справку с печатью и подписью председателя колхоза. А сейчас спус кайтесь с печки – хозяйка накрывает стол, давайте поужинаем». 28 октября, утром, я получил такую справку.

Теперь необходимо было срочно переодеться в гражданскую одежду и уходить к своим. В избу вошла молодая женщина и стала с возмущением рассказывать о том, что ей вчера пришлось увидеть при захоронении убитых. На земле лежало много мертвых с развороченными животами и изуродованными лицами. «Стыд и позор, никогда не могла подумать, что люди могут дойти до такого варварства».