Жизнь и труды Марка Азадовского. Книга II - Константин Маркович Азадовский

Анализируя природу страха, Даниил Гранин писал, что 1937 год породил в стране массовый ужас, исказивший сознание народа. Люди пассивно подчинялись судьбе: робко, не решаясь настаивать, «просили за своих <…> избегали встречаться в компаниях»[22]; всеобщая подозрительность приобрела маниакальный характер. Что оставалось делать в таких условиях филологу-гуманитарию, воспитанному в традициях «старой русской интеллигенции» и бесконечно преданному науке?

Известные нам свидетельства говорят о том, что М. К. – внутренне – не стал «жертвой Системы». Не подчинился ей полностью, не был раздавлен и сломлен. Он умел находить в себе душевные силы для самосохранения, черпая их в непрерывной работе, поддержке со стороны Л. В. и близких друзей. И еще, возможно, – в свойственном ему идеализме, не допускающем мысли о полном торжестве зла.

В разгар Большого террора он продолжал делать то единственное, что ему оставалось: руководил ленинградскими фольклористами, читал лекции в университете, занимался наукой. Убежденный в том, что это следует делать при любых обстоятельствах, он ходил на заседания в Институт антропологии и этнографии, в архив и библиотеку, спешил выполнять свои договорные обязательства. Принимал посильное участие в пушкинском юбилее.

Он не очерствел, не стал равнодушным к судьбе своих знакомых и близких, оказавшихся в отчаянном положении. Не отказывался протянуть им руку помощи. Пытался, например, сказать свое слово в защиту Оксмана. Сохранилась написанная им «характеристика», отправленная в Москву (неясно, по какому адресу). Приводим часть этого документа (дата: 15 декабря 1939 г.):

Я знаю ОКСМАНА с 1915 года. Мы познакомились в университете, когда он был еще студентом, а я – оставленным при университете для подготовки к профессорскому званию.

С тех пор, в течение двадцати пяти лет, его деятельность, за вычетом немногих лет, когда мы оба отсутствовали из Ленинграда, прошла на моих глазах. Я был свидетелем его научного роста, который можно назвать изумительным, – и очень скоро не только многие из его сверстников, но и из нас, его старших товарищей, почувствовали себя отставшими рядом с ним.

Я считаю Ю. Г. ОКСМАНА одним из крупнейших историков литературы. Современные литературоведы, по большей части, являются отдельными специалистами (по тому или иному писателю, по той или иной эпохе, по какому-либо направлению в литературе) – Ю. Г. ОКСМАН владеет в совершенстве всем материалом истории русской литературы. Он – общепризнанный, выдающийся пушкинист – но в равной мере он может быть назван тургеневистом, выдающимся знатоком Добролюбова, а также декабристов, литературы 60‑х годов, эпохи 40‑х годов, особенно Герцена и Белинского, истории революционного движения. Трудно перечислить хотя бы главнейшие факты, которые он впервые открыл и ввел в науку. Его издание стихотворений Рылеева составило эпоху в изучении декабристской поэзии. Вместе с тем, это издание является одним из лучших образцов (лично я думаю даже: непревзойденным образцом) советской текстологии, по тщательности, по тонкому анализу, направленному на удаление всех элементов, вызванных цензурным вмешательством, по умелым реконструкциям. Примечания же в своей совокупности составляют единое и цельное исследование. Такого же типа и такого же значения его комментарий к сочинениям Тургенева и др. Таким же образцовым изданием, занимающим первое место среди всех декабристоведческих публикаций последнего времени, – его публикация следственного дела о восстании Черниговского полка с замечательным историографическим предисловием. <…>

Я знаю Ю. Г. ОКСМАНА и как общественного деятеля, как педагога, как учителя ряда талантливых современных литературоведов, как исключительного организатора. В моих глазах он всегда был одним из ярких представителей советской науки, человеком, прекрасно понимавшим, что только Советская Власть дала ему возможность так рано и так полно раскрыться во всей широте и силе его таланта.

Я не могу допустить мысли, чтобы он в какой-либо степени мог быть замешан в каком-нибудь контрреволюционном деянии. Весь склад его натуры, вся его деятельность, весь строй его убеждений глубоко противоречат такому предположению. <…>

Он был враг всякой халтуры, всякой небрежности и безответственности к работе. Все это в соединении с некоторой резкостью его характера, с абсолютным неумением сглаживать острые углы в общении с людьми, – все это часто создавало ему многочисленных врагов, из которых некоторые, как это известно очень многим, не стеснялись никакими средствами в борьбе с ним[23].

Среди тех, кто хлопотал в те годы за Оксмана, были также В. Шкловский, В. Каверин, Д. Якубович, О. Цехновицер, Б. Эйхенбаум, В. Гиппиус, Е. Тарле, В. Жирмунский, И. Зильберштейн – ученые и писатели, не до конца ослепленные страхом. Другое дело, что их заявления, направленные руководству НКВД и Генпрокуратуры, как и в различные правительственные и общественные организации, никак не могли облегчить, тем более изменить положение осужденного. Но сегодня, много десятилетий спустя, они дают нам право судить об их позиции – гражданской и человеческой.

Энергичное выступление М. К. в защиту Оксмана не единичный случай. Точно так же он вел себя в отношении других коллег, насильственно изъятых из жизни; стремился поддержать освободившихся, помочь им вернуться к нормальной жизни. Летом 1942 г. он встречается с Н. И. Гаген-Торн, оказавшейся в Иркутске на пути из колымского лагеря в европейскую Россию. Нина Ивановна рассказывала М. К. о своих планах, читала стихи последних лет (поэму «Город»)[24]. Позднее, в письме от 2 мая 1947 г., она благодарила М. К. за то, что он помог ей при защите кандидатской диссертации: «Я всегда знала, какой Вы верный друг и какой чудесный человек…» (60–3; 6).

Во второй половине 1930‑х гг. М. К. поддерживал поэта и переводчика А. В. Туфанова, впервые обратившегося к нему как руководителю Фольклорной секции Института этнографии осенью 1937 г. (отбыв в 1933–1936 гг. административную ссылку в Орле, Туфанов устроился на службу в Новгородском учительском институте). М. К. способствовал его зачислению в качестве заочного аспиранта на кафедру истории русской литературы Ленинградского университета и взял на себя руководство его диссертационной работой (метрика и ритмика частушек)[25].

В 1948 г., получив сообщение о том, что его кузина Мария Стрижевская, осужденная в 1937 г., освободилась и отправлена на поселение, М. К. немедленно написал ей, предложил свою помощь, – это явствует из ответного письма Марии Ринальдовны (71–19). Но помочь ей было не в силах М. К.

Перечень такого рода «историй 1937 года» можно продолжить.

В это время сгущаются тучи и над самим М. К.: он становится мишенью для недвусмысленных (политических) обвинений. Одним из поводов послужила его статья, опубликованная в сборнике «Ленин в фольклоре» (1934), а также «Покойнишный вой по Ленине», где упоминался «Лев Давыдович».

Строки о Троцком,