Лабинцы. Побег из красной России. Последний этап Белой борьбы Кубанского Казачьего Войска - Федор Иванович Елисеев

Только единицы остались в живых от храбрых. И это есть радость.

Свернувшись в колонну, полк вошел в аул Ульский или иной по названию – не помню. Меня всегда прельщали черкесские аулы какой-то своей мусульманской таинственностью и, обязательно, суровостью, замкнутостью.

Перейдя болотистую речку, приток Лабы, мы вступили в аул, скученно расположенный на пуповидной небольшой возвышенности. Слева – высокий глинобитный дом со многими узкими окнами на север, словно бойницами, из которых выглядывали на казаков черные глаза многих женщин и подростков. На улицах ни души. Полку приказано пробыть здесь до вечера и потом присоединиться к корпусу, который сосредоточится в крестьянских селах Филипповское и Царский Дар.

Выставив сторожевое охранение, полк отдыхает по квартирам. Вдруг является ко мне командир 2-й сотни сотник Луценко и беспокойно докладывает, что его сотня «смущена». Казаки хотят поехать в свои станицы, чтобы попрощаться с родителями, со своими семьями. Он просит моего личного воздействия на казаков, иначе некоторые казаки могут покинуть строй.

Я не верю своим ушам и посылаю ординарцев, чтобы полк немедленно построился в конном строю.

Мое сердце приятно успокоилось, когда я увидел, что на небольшой бугорчатой аульной площади сотни полка были в полном составе. Несколько казаков 2-й сотни все же покинули ее строй, уехали домой – «чтобы в последний раз повидаться с семьями и потом вернуться в полк», как доложили они своему сотенному командиру.

Никого и ничего не спрашивая, говорю всему полку, что «как бы ни хотелось казакам пройти по своим станицам и в последний раз повидать свои семьи – по маршруту – это сделать невозможно. И вы, мои дорогие и храбрые Лабинцы – до конца оставайтесь такими же стойкими и послушными воинской дисциплине, как были до сих пор!» – закончил я.

Это подействовало. Никто и ничего не спросил из строя. Но потом мои помощники, полковник Булавинов, войсковой старшина Ткаченко и командир 4-й сотни, как самый старший из сотенных командиров и самый авторитетный из них, есаул Сахно, придя ко мне, доложили:

– Этот бой, за Лабой, такой беспомощный, без артиллерии, когда красные расстреливали казаков со своего высокого берега, произвел на всех очень неприятное и тяжелое впечатление.

Они подчеркнули мне:

– Если мы идем в Грузию, то зачем же вести ненужные бои и терять в боях людей?.. Надо «оторваться» от противника и идти к намеченной цели.

И просили об этом довести до сведения командира корпуса.

Я и сам так понимал, почему при первой же встрече с генералом Науменко доложил об этом.

– Да, конечно, Елисеев, Вы правы, но мы должны считаться с общим фронтом, поэтому и задерживаемся на намеченных рубежах, – спокойно, как-то с грустью, закончил он.

Когда полк собирался к выступлению, на площади аула появилось несколько стариков черкесов. Вид их был подавленный. Они явно боялись прихода красных.

Один черкес лет сорока, в белом бешмете и при кинжале, с черной густой подстриженной бородой, общим своим видом очень нарядный, к длинной сучковатой терновой жердине привязывал небольшое белое полотнище. К нему подъехал сотник Луценко и отобрал револьвер. Я это увидел.

– Зачем Вы это сделали? – спрашиваю его с упреком.

– Да как же, господин полковник!.. Он привязывает белый флаг, чтобы мирно встретить большевиков!.. Вот за это я и отобрал револьвер, – отвечает сотник.

Самыми непримиримыми врагами красных на Кубани были наши черкесы. Это все знали. Знал и я, почему твердо и определенно говорю сотнику Луценко:

– И все же – верните револьвер черкесу. Пусть лучше у него отберут оружие красные и сделают из него еще большего врага, но нам, покидая аул, слышать проклятия к казакам-соседям от гордых и благородных черкесов недопустимо.

Выслушав это, Луценко с седла бросил револьвер в сторону этого нарядного черкеса. Тот его поднял и, приложив правую руку к сердцу, низко поклонился мне.

Пополнение 2-й дивизии офицерами

Филипповские хутора и Царский Дар переполнены войсковыми частями. Сюда, видимо из Майкопа, прибыл в корпус командир Кубанской бригады, полковник Шляхов и, как старший в чине, назначен временно командующим 2-й дивизией. Я вернулся в свой полк.

Прибыл из станицы Гиагинской законный командир 1-го Кубанского полка полковник А.И. Кравченко и вступил в командование своим полком.

В командование 2-м Кубанским полком вступил полковник Гетманов Иван, казак Лабинского отдела. Он окончил Оренбургское училище в 1908 году, когда оно было юнкерским. Генерал Михаил Демьянович Гетманов, проживавший недалеко от Нью-Йорка, как-то сказал мне, что это его двоюродный брат.

В станице Ладожской влились в свой 1-й Лабинский полк братья Калашниковы, есаул и сотник. Оба они учителя. Умные и словоохотливые, братья были приятны в разговорах. Старшие офицеры-лабинцы встретили их очень приветливо, как старых сослуживцев. Богатых родителей станицы Ладожской – они захватили с собой большие запасы всего съестного и даже кадки пчелиного меда из своей пасеки.

Все это мне очень понравилось, как усиление рядов корпуса.

В моей душе происходили внутренние неприятности. Во-первых – я и здесь, в центре сосредоточения всего корпуса, не нашел своей полковой тачанки с адъютантом, сотником Сережей Севостьяновым, где находились все мои вещи. И весь мой «командирский багаж» заключался лишь в том, что было на мне, то есть – пара белья, бешмет, черкеска и – ничего больше.

Во-вторых – со мной, также верхом на лошади, была сестренка Надюша. Я считал, что она совершенно напрасно уехала из дому, а не осталась с беспомощными там бабушкой, матерью и двумя сестренками-подростками. Оставить ее одну в станице или в мужичьих селах было опасно. И я решил отправить ее в Майкоп, в доброе и многочисленное семейство Париновых, у которых когда-то наша группа учеников-техников жила на полном пансионе.

Объявил свое решение Надюше. И каково было мое удивление, когда она заплакала.

– Почему?!. Почему ты плачешь, Надюша?.. Ты едешь в Майкоп, как в свой дом, люди они хорошие, переждешь там несколько дней, пока красные утихомирятся, и потом вернешься в Кавказскую, ты там нужна всем, в особенности маме и бабушке, – говорю ей.

У нас в семье слова старшего брата являлись для младших законом. И умная Надюша это отлично знала. После расстрела нашего отца она с жутью вспоминала красных и смертельно боялась их. Но все же, раз говорит старший брат, это надо выполнить. Она молча, с горючими слезами стала собираться в отъезд.

Об этом узнали офицеры полка. Все те же авторитеты – Булавинов, Ткаченко и Сахно – приступили ко мне очень активно:

– Федор