Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после - Эдуард Лукоянов

подумал Мамлеев, где-то слышавший или читавший, что в Нью-Йорке полным-полно китайцев, переселившихся из Гонконга, чтобы, как и он, нести Западу великую тайну Востока в обмен на демократические права и свободы.

– How are you? – спросил он метрдотеля на цокольном этаже, но тот, кажется, не сразу понял, чего от него хочет этот улыбающийся сразу всем ртом человек.

В номере стояла кровать с пахнущими химической свежестью простынями и новенький японский телевизор. Машенька отправилась принимать ванну, которой, впрочем, не оказалось, вместо нее мыться предлагалось под струей душа. Мамлеев же разобрался с телевизором и улегся в несвежей одежде на чистую и бесконечно чужую постель.

На маленьком экране происходило что-то интересное. Бригада рабочих раздобыла бочку с веществом и решила надышаться его парами, как это в теперь уже бесконечно далекой несвободной Москве прямо сейчас, вероятно, делал Пятница в поисках ядовитого кайфа. Да, это вам не производственные мелодрамы, которыми развлекали полоумного советского обывателя, вот она – правда жизни как она есть, искусство, свободное от политической диктатуры. Мамлеев даже перекатился от удовольствия на живот и устроился так, чтобы глаза его маленькие поближе пялились в телевизионную установку.

В bathroom’е шумела вода, а из телевизора шумели крики, приведшие Юрия Витальевича в необычайный восторг. Оказалось, что кинофильм этот посвящен не только и не столько рабочим, сколько мертвецам, которые, как понял Мамлеев, под воздействием отравляющего вещества приступили к подъему из могил. Облик их был так полон реализма, что, если бы Юрий Витальевич не имел представления о том, как работает современная западная киноиндустрия, он бы, верно, решил, что это документальная хроника кладбищенского погрома, учиненного его постояльцами. От удовольствия он застучал пятками в шерстяных носках.

– Это еще что такое? – сказала вышедшая из bathroom’а Машенька. – Это что за ужас?

Мамлеев попытался было объяснить ей, в чем сюжет кинофильма, но супруга не разделила его восторгов, объявив это зрелище ужасом и пошлостью, а когда на экране мелькнула белая женская грудь, тут же потребовала остановить показ этой дряни. Покраснев от неожиданности и стыда, Юрий Витальевич попытался объяснить философию, которую хотели вложить создатели фильма в свое произведение, но бесполезно: просмотр американского кино был безнадежно испорчен. Мамлеев даже обозвал жену мещанкой, но, конечно, про себя, вслух он этого произносить не стал бы – хотя бы потому, что это определение, отпущенное в адрес супруги, могло бы бросить тень и на него самого.

Очень хотелось еще посмотреть что-нибудь подобное и прогуляться по авеню и стритам, но усталость одолела духовные порывы Мамлеевых.

– Посмотрим еще кино твое, – примирительно сказала Мария.

Но Мамлеев не ответил – делал вид, будто уснул, а сам думал о мертвецах-токсикоманах, грызущих белоснежные и как будто рассыпчатые груди американок.

Маша, словно мучимая тем, что обидела мужа, на следующий день разрешила им вдвоем сходить в кино. Мамлеева потянуло в порнографический театр, но тут уж Машенька совсем запротестовала, поэтому отправились в театр ужасов. Но там Юрий Витальевич, огорченный новым отказом в зрелищах, сказал, что в фильме, на который они купили билеты, нет и доли философской глубины, увиденной им вчера, так что ушли с середины сеанса, даже хлопнув дверью – чтобы чернокожие курильщики, разместившиеся в задних рядах, поняли, какого мнения были Мамлеевы об этом аттракционе.

И они побрели дальше по Бродвею – искать каких-нибудь русских, которые бы помогли с обустройством и публикациями.

– Тебя надо крестить, – вдруг сказала Мария Александровна, когда они проходили мимо очередной витрины клуба со стриптизом. – Все влиятельные русские люди, живущие в Америке, крещеные.

* * *

Да, я изображаю мир как ад. Изображаю низость жизни. Причем не только советской. Мои «американские» рассказы, написанные в эмиграции, еще более «черные».

Юрий Мамлеев. Из интервью

Американский цикл рассказов Мамлеева составляют тринадцать текстов различного объема: «Чарли», «Золотые волосы», «Семга», «Лицо», «Кэрол», «Оно», «Сморчок», «Вечная женственность», «Иное», «Новое рождение», «Кругляш, или Богиня трупов», «Отражение», «Здравствуйте, друзья!». В такой последовательности они были опубликованы отдельной книгой при жизни автора[237], этот порядок я и предлагаю считать каноничным. Также замечу: название цикла не должно вводить читателя в заблуждение; вошедшие в него тексты соотносятся с США лишь тематически, но все они были написаны уже в ходе второго этапа мамлеевской эмиграции – в Париже[238].

В «Американских рассказах» при первом чтении удивляет то, что они вроде бы ничем не отличаются от написанных в советской России: их уродцы-герои все так же пьют пиво и водку, замогильно хохочут и бредят смертью – разве что уютный московский ад сменился на совсем уж бесчеловечный антураж нью-йоркских трущоб с их гетто, городскими сумасшедшими и орущими из каждого окна телевизорами.

Наиболее цельным кажется рассказ «Чарли», открывающий цикл. Его главный герой – лишенный особых свойств, почти беккетовский[239] персонаж по имени Грегори Крэк. Когда-то он был священником – «энергичный, бодрый, в меру начитанный и с необъятной белозубой улыбкой на лице»[240]. В духовенство он пошел не по зову сердца, а по совету знакомого, сообщившего, что в церкви можно делать хороший бизнес – продавать людям бессмертие.

Грегори подобрал некоторые ключики к сердцам прихожан. Самый верный ключик – это упор на то, что с молитвой бизнес идет успешней. Грегори и сам верил в это и порой убеждал других. Гораздо реже он прибегал к другому средству – к страху перед смертью. Средний класс о смерти вообще не догадывался, но Грегори упирал на то, что, мол, «вы со своими автомобилями в рай не въедете». Эта фраза, правда, немного озадачила и его самого и даже настораживала – свой автомобиль он очень любил[241].

Пока церковный бизнес шел хорошо, Грегори ни о чем не заботился – даже о смерти единственного сына. Попутно он научился испытывать микрооргазм при мыслях о деньгах, это стало неотъемлемой, а затем и доминирующей частью его сексуальной жизни.

Все изменилось в одночасье, когда Крэк потерял работу: «Грегори совершил ужасную, непоправимую ошибку, которая повлекла за собой цепь других. И виной всему были его эмоциональность, провалы в наивность, которые никогда себе не позволяли его коллеги. <…> Дальше все пошло как полагается, когда американцы теряют работу (с вариациями, конечно) и не могут найти другую. Ступенька за ступенькой – вниз (к тому же он попал в черный список)»[242]. Эти строки стоит сравнить с тем, как Мамлеев годы спустя рассказывал реальную историю художника-эмигранта Якова Ароновича Виньковецкого (1938–1984):

Он трудоустроился в каком-то