Селеста Альбаре - Господин Пруст

И когда, наконец, Никола стал просить г-на Пруста взять его обратно — как предвидела его мать, — Фелиция вспомнила о ее предостережении и сказала, что, если его возьмут, она уйдет. Так она и сделала. Я не сомневаюсь, что г-н Пруст решил взять Никола из приверженности к той жизни, которая у него была при родителях и которой он так дорожил. А Фелиция стала уже совсем старой, и тем более никто не смог бы быть таким камердинером, как Никола: вышколенный, заботливый, всегда на своем месте и с чувством собственного достоинства. Но г-н Пруст нашел его ужасно переменившимся. Потом он рассказывал мне:

—     Сначала я подумал, что он болен, и даже испугался, как бы мне не заразиться. Пришлось вызывать доктора Биза осмотреть Никола.

Этот доктор Биз был его врачом. После осмотра он успокоил г-на Пруста: Никола здоров и не заразен; просто у него изношенное сердце, которое надо беречь. Это было тем более странно, что за все время, когда я его знала, он был свеженький, как роза. Г-н Пруст взял его, а поскольку Фелиция ушла, да Никола успел еще и жениться, появилась и его жена, Селина. Они жили в комнате на бульваре Османн с 1907 года. Уже потом я узнала, что г-н Пруст сказал Никола:

—     Я вас беру на одном важном для меня условии: чтобы у меня была возможность выходить из дома, когда мне захочется.

Это означало, что у Никола никогда не будет отпуска. Но он не понял смысла этих слов и, очень смутившись, отвечал:

—     Да что вы, г-н Марсель, вы же знаете, что всегда совершенно свободны!

Помню, как тогда удивила меня эта манера Никола говорить «г-н Марсель».

Когда я спросила его об этом, он объяснил:

—     У них в семействе профессор Адриен Пруст был «г-н Пруст», а чтобы отличить сыновей, их называли «г-н Марсель» и «г-н Робер». У меня так и осталась эта привычка.

Никола позволял себе некоторые вольности в выражениях, сохранившиеся еще от службы у родителей г-на Пруста. Помню, я как-то пришла к ним и сидела на кухне, когда он появился с брюками в руках вне себя от ярости и, показывая их, сказал:

—     Вот полюбуйтесь, я так старался отгладить складку, а этот растяпа за­мочил их, когда мыл ноги. Теперь делай все заново.

Такая манера казалась мне странной и даже шокировала из-за незнания тогдашних отношений. Удивляло меня и кое-что другое. Часто, например, когда я уходила, Никола просил:

—     Вам не трудно по пути забросить это в «Божоле»?

«Божоле» — так называлась винная лавочка на улице Аркад.

Хозяин, толстяк, не отличавшийся вежливостью, брал у меня конверт, полученный от Никола, и кидал в корзину к другим конвертам. Я плохо понимала, что все это означает, но ни о чем не спрашивала, ведь меня его просьба нисколько не затрудняла. К концу дня Никола начинал нервничать, принимался крутить прядь волос на лбу и поглядывать на часы. Наконец, говорил:

—     Я на минутку, за газетой. Если он позвонит, я сейчас...

И, действительно, всегда возвращался бегом, заглядывая в газету, неизменно на одну и ту же страницу.

Только потом, когда я рассказала об этом г-ну Прусту, он, посмеявшись, объяснил мне:

—     Так вы не поняли, Селеста? Вы относите его пари, а хозяин «Божоле» — это, как теперь говорят, «бук»[1]. Поработав крупье, бедняга Никола не только научился допивать бутылки, он еще пристрастился к игре.

Все это не мешало ему оставаться таким же милым и преданным, и я понимаю привязанность к Никола г-на Пруста. Мне самой никогда не приходилось жаловаться на него. Другое дело Селина.

По просьбе брата ее устроил в больницу г-н Робер Пруст, уже получивший известность как ассистент профессора Подзи, который сам ее оперировал и лечил. И, естественно, г-н Пруст сразу же заявил Никола:

—     Придется нам как-то устраиваться, чтобы вы могли каждый день навещать жену. А может быть, попросим г-жу Альбаре, если ей не трудно, приходить на время, когда вы будете в больнице?

Я ответила, что с удовольствием помогу им. Вот так я и привязалась на эту цепь.

Было договорено, что я буду приходить к двум часам, когда г-н Пруст отпускал Никола, и заниматься на кухне до его возвращения в четыре или в пять, а потом уходить.

Никола все мне объяснил очень подробно. К моему приходу г-н Пруст уже выпьет свой утренний кофе, и тут мне нечего беспокоиться. Единственно, иногда «г-н Марсель» выпивал через какое-то время и вторую чашку, для которой оставляли еще один круассан. На этот случай или если я понадоблюсь «г-ну Марселю» для чего-то другого, он показал мне на стене большого коридора табло с черными лунами, по одной  для  каждой  комнаты; он позвонит два  раза — и  одна  из  лун  станет белой, всегда та же самая, от его комнаты. Если круассан еще оставался, я буду знать, что делать; если нет, — надо пойти спросить.

И он мне дотошно объяснял:

—     Как только позвонит, сразу идите. Хоть вы и не знаете квартиру, но все очень просто, не ошибетесь. Идите по коридору, потом через переднюю и большую гостиную, там еще одна дверь. Подойдя к ней, ни в коем случае не стучите, а сразу входите. Он позвонил и уже ждет вас. На столике около кровати увидите большой серебряный поднос, на нем серебряный кофейник, чашка, сахарница и молочник. Ставьте на поднос блюдце с круассаном и уходите.

Никола все время повторял:

—     Главное, ничего не говорите, если он сам не будет спрашивать.

Итак, приходя, я ждала на кухне и чувствовала себя как-то неспокойно в этой большой беззвучной квартире, мне совсем незнакомой, где был он, для меня невидимый и неслышимый. Самое странное, но я не припомню, чтобы хоть когда-нибудь тяготилась этими часами ожидания. Я ничего не делала, даже не читала. И ни одного звонка. Лаже никто не приходил. Совсем никто.

Так тянулись дни, и я уже поняла, что он так никогда и не позовет меня. Возвращался Никола и спрашивал:

—     Не вызывал?

Поболтав с ним немного, я уходила.

Но вот однажды два звонка. «Два  звонка — значит,  нужен   круассан», — так учил меня Никола. Беру круассан. Кладу на блюдце и пошла. Иду, как было сказано, через прихожую, потом через большую гостиную, без стука открываю дверь, раздвигаю портьеру и вхожу.

В комнате невообразимый дым, хоть ножом  режь. Никола предупреждал меня, что иногда г-н Пруст, проснувшись, сжигает окуривающий порошок из-за своей ужасной астмы, но я никак не ожидала такого облака. При всей своей обширности комната была густо наполнена дымом. У изголовья едва светила лампа под зеленым абажуром. Я увидела кровать из бронзы и на белой простыне зеленый отсвет, а вместо самого г-на Пруста только белую рубашку и плечи, прислонившиеся к двум подуш­кам. Лицо закрывали тень и туман от дыма, и оно совсем было не видно, я только чувствовала на себе его взгляд. К счастью, на столе поблескивали серебряный поднос и кофейничек. Не глядя вокруг, я подошла к ним, а когда уже вышла, так и не смогла бы описать обстановку комнаты, ставшей для меня потом столь привычной; все скрадывала полутьма, да я была еще и под впечатлением этих глаз. Поставив блюдце с круассаном на поднос, я поклонилась невидимому для меня лицу, а он только помахал рукой в знак благодарности, без единого слова. И я вышла.