Валерий Михайлов - Боратынский

Элегия «Запустение» написана им осенью 1832 года после поездки в родное имение:

Я посетил тебя, пленительная сень,Не в дни весёлые живительного мая,Когда, зелёными ветвями помавая,Манишь ты путника в свою густую тень,          Когда ты веешь ароматомТобою бережно взлелеянных цветов, —          Под очарованный твой кров          Замедлил я своим возвратом.Хрустела под ногой замёрзлая трава,И листья мёртвые, волнуяся, шумели;          С прохладой резкою дышал          В лицо мне запах увяданья;Но не весеннего убранства я искал,          А прошлых лет воспоминанья.Душой задумчивый, медлительно я шёлС годов младенческих знакомыми тропами;Художник опытный их некогда провёл.Увы, рука его изглажена годами! <…>

Душой задумчивый… — как необычно поставлены одно с другим эти два знакомые всем слова! Разом и метафора — и автопортрет, точный образ внутреннего мира и, возможно, всей своей жизни. Боратынский никогда не выставлял на публику, даже перед близкими и родными своего личного. Говоря по-старинному, сокровенное души он держал — про себя. То есть — не определяя словом это сокровенное — для одного себя. Дневников не вёл, мемуаров не оставил. О родном отце, если судить по стихам и письмам, почти не говорил. А вот тут вспомнил…

Стези заглохшие, мечтаешь, пешеходСлучайно протоптал. Сошёл я в дол заветный,Дол, первых дум моих лелеятель приветный!Пруда знакомого искал красивых вод,Искал прыгучих вод мне памятной каскады:          Там, думал я, к душе моейТолпою полетят виденья прежних дней…Вотще! лишённые хранительной преграды,          Далече воды утекли,          Их ложе поросло травою,Приют хозяйственный в них улья обрели,И лёгкая тропа исчезла предо мною.Ни в чём знакомого мой взор не обретал!Но вот по-прежнему лесистым косогоромДорожка смелая ведёт меня… обвал          Вдруг поглотил её… Я сталИ глубь нежданную измерил грустным взором,С недоумением искал другой тропы;          Иду я: где беседка тлеетИ в прахе перед ней лежат её столпы,          Где остов мостика дряхлеет.          И ты, величественный грот,Тяжёло-каменный, постигнут разрушеньем,          И угрожаешь вдруг паденьем,Бывало, в летний зной прохлады полный свод!Что ж? пусть минувшее минуло сном летучим!Ещё прекрасен ты, заглохший Элизей,          И обаянием могучим          Исполнен для души моей. <…>

Глава вторая

НЕСРОЧНАЯ ВЕСНА

Настоящее, отошедши, сделавшись прошлым, словно бы перемещается в ту область времени, которое зовётся вечностью и не поддаётся ни тлению, ни изменению. Время едино: там и прошлое, и настоящее, и будущее. Времени известно всё. Мы устремлены в будущее, но оно ещё неизвестно нам. Мы живём в изменчивом настоящем, не успевая толком осмыслить то, что происходит. Будущее ещё не наступило, а настоящее ускользает из рук и далеко не всегда подвластно нашей воле. Лишь прошлое вполне принадлежит нам. И потому мы постоянно возвращаемся мыслями и чувствами в минувшее, которое, по сути, и есть единственное наше достояние.

Элегия «Запустение» как нельзя лучше раскрывает это.

Долгий разбег светлых воспоминаний, пробуждённых у Боратынского видами Мары — его «ещё прекрасного», но уже «заглохшего Элизея» — прелюдия к самому главному: вспыхнувшей памяти об отце. Эта память до сего времени таилась в нём, и никогда ещё он так осязательно не касался её своим поэтическим словом. И вот наконец воспоминания будто бы широкой волной накрывают его: окончание элегии — её девятый вал…

Тот не был мыслию, тот не был сердцем хладен,          Кто, безымянной неги жаден,Их своенравный бег тропам сим указал,Кто, преклоняя слух к таинственному шумуСих клёнов, сих дубов, в душе своей питал          Ему сочувственную думу.Давно кругом меня о нём умолкнул слух,Прияла прах его далёкая могила,Мне память образа его не сохранила,Но здесь ещё живёт его доступный дух;          Здесь, друг мечтанья и природы,          Я познаю его вполне:Он вдохновением волнуется во мне,Он славить мне велит леса, долины, воды;Он убедительно пророчит мне страну,Где я наследую несрочную весну,Где разрушения следов я не примечу,Где в сладостной тени невянущих дубров,          У нескудеющих ручьёв,          Я тень священную мне встречу.

Как высока и чиста печаль этих стихов!.. Поэту открывается в них вечность…

Всюду в увядших чертах родимой Мары Боратынскому угадывается созидающая рука отца, «…отпечаток / Живой возвышенной мечты» (строки из ранней редакции элегии); везде, в парке, в руинах строений ему въяве чудится отец: что тут «ещё живёт его доступный дух». И этот дух «волнуется» в сыне «вдохновением», велит славить природу, жизнь. Однако отец уже в вечности, в той полноте времени, которая объемлет прошлое, настоящее и грядущее. И оттуда, из своей вечности он «пророчит» сыну несрочную весну. То есть обещает ту самую полноту времени, где ни тления, ни разрушения — где невянущие дубровы и нескудеющие ручьи.

Собственно, Боратынский здесь — в зримых образах — воспроизводит, невольно или же сознательно, глас 8-й кондака поминальной литии, которую обычно совершает мирянин по родному человеку дома или на кладбище: «…идеже несть болезнь, ни воздыхание, но жизнь безконечная».

Недаром он уточняет последнюю строку элегии. Если в ранней редакции было: «…У нескудеющих ручьёв / Я тень отеческую встречу!», то теперь: «Я тень священную мне встречу». — Восклицательный знак, признак восторга, сменяется точкой, символом твёрдой уверенности: там, в святом вечном покое, так оно и произойдёт — они встретятся с отцом…

По отцу Боратынский принадлежал к старинному роду польских дворян. Предание гласит, что полководец Дмитрий Божедар (умер около 1370 года) первым взял себе это имя: он владел замком Боратын (Богом ратуемый, Божья Оборона) в Галиции (ныне село Боратынь на Львовщине) и стал подписываться по его названию — «de Boratyn». От этого имени и идут Боратынские.